Катастрофа - Валентин Лавров

Поздним вечером, когда и ходить по улицам стало опасно, кто-то повертел ручку дверного звонка.

Вера Николаевна осторожно, через цепочку приоткрыла дверь и радостно проговорила:

— Юлий Алексеевич! Приятный сюрприз…Пробирался к себе в Староконюшенный, да решил к вам завернуть. Путника чаем напоите?

— Даже водки нальем серебряную чарку! — вступил в разговор Иван Алексеевич, вышедший из своей комнаты.

— Не откажусь! И расскажу, кого нынче встретил в «Летучей мыши»…

— Небось самого Александра Македонского?

Юлий отмахнулся:

— Вечно ты, Иван, со своими шутками. А я хочу вполне серьезно сказать. Горький приехал в Москву, я был сегодня на спектакле у Никиты Балиева, сидел рядом с ним в первом ряду. Новость?

Неистощимый на шутки, родоначальник российского конферанса (вместе с элегантным петербуржцем Алексеем Алексеевым), благодаря безграничному веселью и остроумию умевший ловко балансировать на грани рискованного, никогда, однако, не переходя рамки хорошего тона, Никита Федорович еще в 1908 году создал театр-кабаре «Летучая мышь». Его спектакли пользовались неизменным успехом. Любил Балиева и его театр Горький.

— Любопытное известие! — кивнул Бунин. — Да мне-то что от этого?

— Балиев и Горький просили сказать тебе привет, а еще Алексей Максимович бьет тебе челом и просит с супругою быть завтра у него на званом обеде. Ну и меня тоже…

— Так не приглашают!

— Завтра утром он сам тебе позвонит.

— А я не пойду к нему. Тем более что завтра я приглашаю тебя, братец, на обед в «Прагу».

Вера Николаевна наливала в старинную серебряную чарку крепкий напиток, изготовленный на заводе знаменитого Н.Л. Шустова.

— Хороша! — крякнул Юлий хрипловатым баском и закусил нежинским огурчиком, крошечным, как детский мизинец, распространявшим дразнящий запах. Потом с аппетитом принялся за гуся, покрытого тонкой розовой корочкой, запеченного с ароматными антоновскими яблоками.

Иван Алексеевич с доброй улыбкой наблюдал за человеком, которого любил так как, верно, никого на свете.

Когда Бунин бывал в Москве, он часто заходил в дом 32, что в Староконюшенном переулке. Здесь в боковом флигеле двухэтажного кирпичного особняка жил Юлий.

Дом принадлежал доктору Николаю Михайлову, издателю журнала «Вестник воспитания». Но всю редакторскую работу тянул безотказный и работящий, как крепкая крестьянская лошадка, Юлий. Часами сидел он, водрузив на нос очки и низко склонившись над большим письменным столом. Он читал рукописи, поправлял гранки, отбирал материал для публикаций, пытался разобраться в обилии только что вышедших сочинений, из которых следовало составить рекомендательный список для чтения.

В молодости Юлий был народовольцем, теперь убежденным либералом. Он сочувствовал всяким «прогрессивным» течениям в политике и литературе. Это отразилось и в программе «Вестника», который ставил своей задачей «выяснение вопросов образования и воспитания на основах научной педагогики, в духе общественности, демократизма и свободного развития личности». Выходил он девять раз в год, ибо Юлий справедливо считал: в дни летних вакаций учителя, как и редактор журнала, должны отдыхать от всякой педагогики.

С годами Юлий все чаще замыкался в своем узком мирке на Староконюшенном. Теперь его больше интересовали идеи, чем люди. И он романтично полагал, что «передовые идеи», даже насильно внедренные, могут сделать людей «более счастливыми».

Из своего затворничества он охотно выходил, когда приезжал брат. Иван Алексеевич, всегда наполненный творческими планами, своеобразными, чаще всего идущими против устоявшихся взглядов мнениями, пользовавшийся популярностью у читателей и умевший быстро завоевывать расположение (и не только мужское!), приковывал к себе Юлия. Он не скрывал своего восхищения.

Поймав сейчас на себе взгляд брата, Юлий с шутливой серьезностью произнес:

— Иван, ты гордость нашей фамилии. Тебя любит Слава, и она вознесет тебя выше всех современников…

Бунин широко улыбнулся:

— Ну, братец, твоя лесть хоть и груба, но приятна!

Вера Николаевна заботливо суетилась:

— Юлий Алексеевич, про соус не забывайте!

Вдруг страшно ударило за окнами, в шкафу задребезжал хрусталь, Юлий не донес до рта вилку, печально сказал:

— Что же дальше будет?

Бунин, ради компании присевший за стол и потягивавший чай, задумчиво произнес:

— В деревне погромы, в городе стрельба, в Европе война… Как говорит Горький, много смешного, но ничего веселого. Где искать спасения?

Воцарилось долгое молчание.

— Алексей Максимович, думаю, снова уедет в Италию. Прежде мы гостили у него, почему бы… — начала Вера Николаевна, но Бунин так взглянул, что она осеклась.

Часы глухо пробили час ночи.

— Пора спать, оставайся у нас, Юлий! — сказал Иван Алексеевич.

— Да, сейчас не рискну нос во двор высунуть, — согласился тот. — И ограбят, и зарежут — плевое по нынешним временам дело. К тому же завтра в полдесятого утра должен быть у Сытина. От вас добираться ближе.

Где-то со стороны Воздвиженки дробно застрочил пулемет.

Наступал новый день большевистской власти.

6

Утром Бунин спал долго. Разбудил его яркий, не по-осеннему, луч солнца, пробившийся сквозь тяжелые, но не плотно задвинутые гардины. Он лежал в постели, наполненный безмятежной радостью ожидания чего-то счастливого, давно желаемого. Но где-то в глубине сознания начало крепнуть воспоминание забытого за ночь действительного положения вещей. Так просыпается в тюремной камере заключенный, заспав страшную реальность. И тяжелое чувство опять придавливает обманную радость.

Юлий успел спозаранку уйти к Сытину на Тверскую. Вера Николаевна проспала уход Юлия. Бунин выбранил кухарку, не согревшую брату чай, а тот, по деликатности, его не потребовал.

Зазвонил телефон, Бунин снял трубку, услыхал грудной голос Катерины Павловны:

— Иван Лексеевич, миленький! Приходите к нам сегодня обедать. Мы очень соскучились. Лексей Максимыч очень просит. Сейчас у него беседа с депутацией рабочих от Гужона, но если желаете, приглашу его к аппарату… Что передать? Придете?

Подчеркнуто вежливо Бунин ответил:

— Сожалею, Катерина Павловна, но у меня нынче обед уже назначен. — И дал отбой.

Это был отбой всем старым приятельским отношениям.

Он попросил телефонную барышню:

— Дайте номер 17–33!

Вскоре он услыхал вкрадчивый баритон Андрея, слуги Юлия:

— Кого прикажете позвать? Ах, это вы, Иван Алексеевич! Юлий Алексеевич, извольте знать, только что домой пришедши… Сейчас приглашу-с!

Услыхав родной голос, Бунин коротко сказал:

— Братец, жди меня. Пойдем в «Прагу» обедать…

* * *

Когда Бунин вышел из дома, у ворот сидел старый дворник в подшитых валенках, тянувший вонючую цигарку. Мимо, горячо жестикулируя и продолжая, видать, острый спор, прошли два господина:

— Нет, простите! Наш долг был и есть — довести страну до Учредительного собрания!

Дворник горестно покачал головой, смачно сплюнул и с сердцем сказал:

— До чего в самом деле довели, сукины дети! До самой ручки…

7

Вдоль Поварской, грозно тарахтя и выпуская клубы дыма, так что Бунин шарахнулся в сторону, проехал броневик. На Арбатской площади стоял набитый дезертирами и прочей шпаной грузовик. Надрывая связки, кривоногий человечек, не по сезону легко одетый, с оттопыренными красными ушами, кричал в толпу:

— После векового освободительного движения, на алтарь которого принесено столько кровавых жертв, рухнуло иго самодержавия! Долой грабительскую войну! Солдаты, поверните оружие против буржуазии!

Толпа равнодушно слушала, не выражая ни одобрения, ни возмущения. Лишь вертлявый старик в рваной поддевке, грызший яблоко, швырнул огрызок себе под ноги и восхищенно произнес:

— Ну, паразит, язви мать его в пупок, ну языком ловко крутит!

Оратор, тряхнув лохматой шапкой давно не мытых волос, азартно выкрикивал:

— Святая борьба за светлое будущее вступила в решающую фазу! Смерть угнетателям! Разотрем пролетарским сапогом гадину буржуазию! Утопим всех эксплуататоров в море крови! Вперед, к мировой революции!

Бунин тяжело вздохнул и свернул направо, к Староконюшенному. Позже он писал:

— Сперва меньшевики, потом грузовики, потом большевики и броневики…

Грузовик — каким страшным символом остался он для нас, сколько этого грузовика в наших самых тяжких и ужасных воспоминаниях! С самого первого дня своего связывалась революция с этим ревущим и смердящим животным, переполненным сперва истеричками и похабной солдатней из дезертиров, а потом отборными каторжанами.

Вся грубость современной культуры и ее «социального пафоса» воплощена в грузовике.