Седьмой крест. Рассказы - Анна Зегерс

Франц постарался не показать своего волнения, однако ему не удалось скрыть от Германа, как его потрясло это имя, услышанное им снова спустя столько времени. Франц попытался вкратце и объективно обрисовать образ Георга, хотя, вероятно, не мог бы этого сделать даже в самые спокойные минуты. Склонившись над шахматной доской, они обсудили все необходимые меры.

Франц думал: все эти меры оказались излишними. Нам не надо было ни перестраивать связей, ни предупреждать товарищей. И сердце у меня щемило зря.

Спустя месяц Герман свел его с одним бывшим заключенным, отпущенным из Вестгофена. Этот человек рассказал о Георге: «Они на нем хотели показать нам, как можно парня, сильного и крепкого, как дуб, положить — раз, два, три — на обе лопатки. А вышло наоборот. Они только показали, что таких людей ничем не сломишь. Но они продолжают терзать его. Они решили его извести. У него такое лицо, такая улыбка — ну, они просто на стену лезут, и потом глаза — в них колючие, насмешливые искорки. Сейчас его красивое лицо разбито в лепешку, и весь он будто высох».

Франц встал с койки и как можно дальше высунул голову из оконца. Стояла полная тишина. Впервые Франц не чувствовал в этой тишине никакой умиротворенности: мир не был тихим — он молчал. Франц невольно спрятал руки от лунного света, который способен, как никакой свет в мире, разливаться по любой поверхности и проникать в каждую щель. Как же он не предугадал, что Георг окажется таким? Разве это можно было знать заранее? Наша честь, наша слава, наша безопасность вдруг очутилась у него в руках. Все прежнее — его романы, его проделки, — все было вздор, не главное. Но ведь невозможно было знать этого заранее. Будь я на его месте, кто знает, выдержал ли бы я, хотя именно я его и вовлек.

Франц вдруг почувствовал, что он устал. Он снова лег. А может быть, Георг вовсе и не участвовал в побеге? Да и он слишком ослабел для такого предприятия. Но кто бы ни бежал, Герман совершенно прав: непойманный беглец — это все же кое-что, это будоражит. Это вызывает сомнение в их всемогуществе. Это — брешь.

Глава вторая

Когда кистер, уходя, запер дверь и последний отзвук раскололся о дальние своды, Георг понял, что ему дана отсрочка, дана такая нежданная передышка, что он почти готов был принять ее за спасение. С самого бегства, вернее с ареста, впервые испытал он согревающее чувство безопасности. Но как ни остро было это чувство, оно было мимолетно. А ведь в этом сарае, сказал он себе, адски холодно.

Сумрак настолько сгустился, что краски витражей померкли. Он достиг той силы, когда стены отступают, своды поднимаются и колонны бесконечной вереницей вырастают ввысь, в неизвестное, которое, быть может, — ничто, быть может, — беспредельность. Вдруг Георг почувствовал, что за ним наблюдают. Он силился побороть это ощущение, сковывавшее ему тело и душу. Он высунул голову. На него в упор смотрели глаза человека с посохом и в митре; человек прислонился к своей могильной плите в пяти метрах от Георга, у ближайшей колонны. Сумерки затушевывали пышность одежд, словно струившихся с него, но не черты лица, грубого и гневного. Его глаза преследовали Георга, — когда тот проползал мимо.

Сумерки не проникали сюда снаружи, как обычно вечером. Казалось, во мгле собор растворяется, камни теряют свою твердь. И виноградные лозы на колоннах, и бесовские рожи, и, вон там, проколотая копьем обнаженная нога — все становилось вымыслом и дымкой, все каменное превращалось в мглу и только он сам, Георг, окаменел от страха. Он закрыл глаза, несколько раз вздохнул — все прошло или сумерки стали еще немного гуще, и это успокаивало. Он поискал, где бы спрятаться. Он перебегал от одной колонны к другой, пригибаясь к полу, словно за ним все еще следили. Прислонясь к колонне, против которой Георг теперь присел, равнодушно глядел поверх беглеца полный, упитанный человек. На губах — наглая усмешка власти, в каждой руке по короне, которыми он непрерывно коронует двух карликов, двух антикоролей междуцарствия.{3} Вдруг Георг одним прыжком перескочил к соседней колонне, словно просвет между колоннами сторожили чьи-то глаза. Он поднял голову и увидел человека в таких широких одеждах, что Георг мог бы в них завернуться. И вздрогнул. Над ним склонилось человеческое лицо, полное скорби и заботы. Чего еще хочешь ты, сын мой? Смирись, ты еще только начал, а силы твои уже иссякли. Твое сердце стучит, и кровь в больной руке стучит. Георг наконец нашел подходящее местечко — нишу в стене. Под взглядом шести архиепископов — канцлеров Священной империи — он прополз между скамьями, отставив руку, как пес прищемленную лапу. Затем сел. Он принялся растирать одеревеневшие суставы больной руки, которая совсем онемела.

Его уже лихорадило. Не смеет рука подвести его, пока он не доберется до Лени. У Лени он сделает перевязку, помоется, поест, отоспится, полечится. Он испугался. Ведь он так желал, чтобы эта ночь длилась бесконечно, а нужно, чтобы она пронеслась как можно скорее. Если бы хоть на миг представить себе Лени! Заклинание, иногда удававшееся, иногда нет, смотря по месту и времени. И на этот раз удалось: худенькая, девятнадцатилетняя девушка, стройные, очень длинные ноги, смугло-бледное лицо, голубые глаза, казавшиеся в тени густых ресниц почти черными. Вот из чего он ткал свои сны. В свете воспоминаний, в нараставшей разлуке из девушки, показавшейся ему на первый взгляд почти некрасивой и немного смешной — у нее были длинные руки и ноги, придававшие ее походке какую-то неловкую стремительность, — она постепенно превратилась в сказочное существо, которое не часто встретишь и в легендах. После каждого дня, удлинявшего разлуку, после каждой новой грезы ее образ становился все окрыленнее, все нежнее и воздушнее; даже и сейчас, привалившись к ледяной стене, он, чтобы не заснуть, осыпал ее словами любви. Она должна была приподняться в постели и вслушиваться в темноту.

Сколько клятв давал он ей, какие неправдоподобные приключения переживал с ней в мечтах после того единственного раза, когда они по-настоящему были вместе. Ему пришлось на другой же день уехать из города. В его ушах без конца звучали ее уверения, полные безысходного отчаяния: «Я буду ждать тебя здесь, пока ты вернешься. Если тебе придется бежать, я не расстанусь с тобой».

Со своего места Георг еще мог разобрать фигуру на угловой колонне. Издали лицо выступало даже яснее, несмотря на мрак; страдальчески изогнутые губы, казалось, произносили последний, полный отчаяния призыв: примиренье — вместо страха смерти, милосердие — вместо справедливости.

Маленькая квартирка в Нидерраде, где Лени жила с пожилой сестрой — сестра уходила на работу, — показалась Георгу удобным местом на случай побега. Эти соображения не выходили у него из головы и тогда, когда он переступил порог ее комнатки, хотя обо всем прочем он забыл — свои прежние увлечения, целые куски своей жизни; и даже когда стены комнаты сомкнулись, словно непроницаемый колючий кустарник, в его сознании не угасла мысль о том, что здесь, в случае чего, хорошо можно спрятаться. Однажды в Вестгофене его вызвали: кто-то пришел к нему на свидание, и он было в страхе решил, что они напали на след Лени. Но этой женщины, стоявшей перед ним, он сначала просто не узнал. Они могли бы с таким же успехом привести к нему любую крестьянку из соседней деревни — такой чужой показалась ему Элли, которую они приволокли сюда…

Вероятно, он задремал — и вдруг проснулся в ужасе. Весь собор гремел. Яркий луч света пролетел через все это исполинское пространство и лег на его вытянутую ногу. Что делать? Бежать? Успеет он? Куда? Все двери, кроме одной, были заперты, а из нее-то и падал свет. Может быть, он еще успеет проскользнуть в боковую часовню! Он нечаянно оперся на раненую руку, вскрикнул от боли и рухнул на пол. Он уже не решался переползти полосу света, так как раздался голос кистера:

— Вот неряхи эти бабы, каждый день что-нибудь!

Слова загудели, словно трубный глас в день Страшного суда. Старуха, мать кистера, крикнула:

— Да вон она, твоя сумка!

Тут вступил другой голос — кистеровой жены, подхваченный стенами и колоннами, — прямо какой-то вопль торжества:

— Я же отлично знаю, что во время уборки поставила ее между скамьями.

Обе женщины удалились. Казалось, шаркают ногами великанши. Дверь опять заперли. Осталось только эхо, оно разбилось на множество отзвуков, еще раз прогудело, словно не желая утихнуть, и наконец постепенно замерло по отдаленнейшим углам, все еще вздрагивая, когда Георг уже перестал дрожать.

Он снова прислонился к стене. Веки его отяжелели. Стало совершенно темно. Так слабо было мерцание единственной лампады, где-то словно парившей в темноте, что она уже не освещала сводов, а только подчеркивала всю непроницаемость окружающего мрака. И Георг, который перед тем больше всего жаждал темноты, теперь задыхался.