Воспоминания - Η. О. Лосский

Особенно живо вспоминаю прогулку в лодке лунною ночью по морю. Светлая дорожка колебалась в волнах по направлению к Константинополю. На высоком берегу над морем в каком‑то дворце внезапно осветились все окна и спустя короткое время так же внезапно погасли, как будто какие‑то нездешние гости собрались в залах и самый свет в окнах был призрачным: конечно, этот свет был отражением лунных лучей от стекол при определенном положении лодки.

Все мы, молодые гости, вместе с хозяином Сергеем Ивановичем, спали в саду в беседке, можно сказать, под открытым небом- защищенные от москитов кисеею. На рассвете в полусне мы слышали звуки игры на зурне татарского пастуха в горах. Они удивительно гармонировали с яркими краска- нми южной природы, залитой светом. В первые дни пребывания в Крыму эйдетическое восприятие природы восстанавливалось у меня: закрыв глаза, я видел перед собою желтые и красные скалы, голубое море, темно–зеленые кипарисы.

По другую сторону Аю–Дага находилось имение Парте- нит, принадлежавшее Владимиру Константиновичу Келлеру, женатому на сестре Метальникова, Вере Ивановне. Вера Ивановна была так же добра, как и ее мать, а муж ее был веселый общительный человек, талантливый рассказчик, увлекаемый своею необузданною фантазиею так, что нельзя было отличить, где у него правда подменяется вымыслом, потому что он и сам не мог провести границы между ними. Впоследствии он начал писать рассказы и некоторые из них были удачны.

В Партените у Келлера было виноделие; в громадном погребе хранились грандиозные бочки со многими сортами вина. Показывая погреб, он давал нам пробовать разные образцы вин. После возвращения из‑за границы я стал на всю жизнь почти совершенно воздерживаться от каких бы то ни было спиртных напитков, хотя вкус хороших вин мне всегда был приятен. Но, конечно, в необычной обстановке винного погреба никто из нас не был педантом и мы вышли из него на свет Божий в несколько повышенном настроении.

Осенью 1894 г. я уже ясно отдавал себе отчет в том, что наука, стоящая в центре моих интересов, — философия, и что мне необходимо пройти курс Историко–филологического факультета, если я хочу сделать философию предметом профессиональной деятельности. Я решил, будучи на четвертом курсе Физико–математического факультета, поступить одновременно также на первый курс Историко–филологического факультета. Алексеев, которого я уговаривал сделать то же, находил, что в этом нет необходимости. Он говорил, что не следует делать занятия философиею источником средств к жизни. Он рассчитывал по окончании курса естественнонаучного отделения поступить на государственную службу. Рабочий день чиновника, рассуждал он, кончается рано и, следовательно, оставляет много времени для свободных философских занятий.

Однако, мы вместе стали слушать лекции профессора А. И. Введенского по философии. В то время Введенский был в расцвете своих сил. Его лекции по истории новой философии от Бекона и Декарта до Критики чистого разума Канта включительно были превосходным историческим введением в философию. Он ясно показывал, как эмпиризм и рационализм, логически последовательно развиваясь, обнаружили свою односторонность, которая была преодолена Кантом, так как его критицизм есть синтез эмпиризма и рационализма.

Под влиянием Введенского гносеология выдвинулась для меня в это время на первый план. Я глубоко проникся убеждением, что познанию доступно только то, что имманентно сознанию. В то же время я усматривал отчетливо, что утверждение субстанциальности моего я есть достоверное знание, и глубоко проникся склонностью понимать вселенную, как систему монад в духе метафизики Лейбница. Таким образом, передо мною встала задача преодолеть Юма и Канта, именно развить теорию знания, которая объяснила бы, как возможно знание о вещах в себе и оправдала бы занятия метафизикою.

Философский кружок наш продолжал собираться у Me- тальникова. К нему с интересом стала присматриваться сестра Алексеева, Наталия Алексеевна. Ее муж, Яков Николаевич Колубовский, тоже вступал иногда в беседу с нами, но относился отрицательно к нашему увлечению метафизикою. Он был склонен к позитивизму. Свое философское образование он закончил вместе с Н. Н. Ланге, будущим профессором философии Одесского университета, занятиями экспериментальною психологиею в лаборатории Вундта. Служил он в Ведомстве Императрицы Марии в Попечительстве о слепых, где достиг видного положения, как человек дельный и практически одаренный. Однако, любя философию, он не мог отдаться целиком своей службе. В Педагогическом институте, который помещался в то время на Гороховой улице, он читал лекции по логике. В издательстве Л. Ф. Пантелеева он напечатал свой перевод последнего тома «Истории философии» Ибервега–Гейнце и написал для него очерк истории русской философии.

Жена Колубовского, Наталия Алексеевна, была преподавательницей математики в частной женской гимназии Марии Николаевны Стоюниной. Она очень любила гимназию, а также основательницу ее и директрису, Марию Николаевну. Как раз в это время осенью 1894 г. дочь Стоюниной, Людмила Владимировна, поступила на Историко–филологический факультет Бестужевских Высших Женских Курсов. Она любила верховую езду, танцы, выезды на балы и сначала не особенно увлекалась наукою. Поэтому Мария Николаевна хотела познакомить свою дочь с серьезными молодыми людьми. Ей пришла на помощь Наталия Алексеевна: она рассказала о нашем философском кружке и предложила Стоюниной познакомиться с нами. С Сергеем Алексеевичем, как братом Колубовской, она уже была знакома, познакомилась также недавно с Метальниковым, который стал в это время женихом Ольги Владимировны Димитриевой (дочери ялтинского врача), ученицы гимназии Стоюниной, жившей в пансионе при гимназии. Наталия Алексеевна познакомила со Стоюниною меня и Юревича. Вскоре было решено, что собрания нашего философского кружка будут происходить у Стоюниной.

Наш кружок дополнился дамским обществом. Деятельное участие в наших беседах принимала сама хозяйка дома Мария Николаевна. Членами кружка стали дочь ее Людмила Владимировна, ее подруга Любовь Алексеевна Мальцева, Антонина Васильевна Савицкая — слушательницы Бестужевских курсов.

Странным образом с самого начала моей жизни в Петербурге у меня было как будто предчувствие того значения, которое будет иметь для меня семья Стоюниной. Вскоре после приезда, проходя по Литейной, я увидел в окне букиниста одну из книг В. Я. Стоюнина, и фамилия эта так поразила меня, что первое впечатление от нее врезалось в мою память навсегда.

В. Я. Стоюнин принадлежал к числу виднейших русских педагогов, наряду с Пироговым, Ушинским, Водовозовым. К как теоретик–педагог, и как преподаватель русского языка и словесности, он пользовался большою известностью и был чрезвычайно любим своими учениками, среди которых было много детей высокопоставленных лиц и даже некоторых Великих князей, например, Владимир Александрович. В 1864 году он женился на бывшей ученице своей, Марии Николаевне Тихменевой, и вскоре переехал с нею из Петербурга в Москву, получив должность инспектора Николаевского Сиротского института.

В Институте атмосфера была затхлая, казенная. Забота была направлена лишь на приличную внешность. Иногда с этою целью допускалась даже ложь. Так, ученицы плохо занимались Законом Божиим, но перед экзаменом, на который приезжал епископ Леонид, священник уславливался с ученицами, какой билет будет отвечать каждая из них, и экзамен протекал блестяще. Стоюнин, отличавшийся строгим и стойким нравственным характером, не мог допустить та- ко йлжи. Он принадлежал к прогрессивному течению русской мысли и общественности, но был далек от нигилизма и всяких крайностей.

В жизнь Института он внес свежую струю нравственной ответственности, принципиальности, интереса к делу, а не показной внешности. Священнику было сказано, что ученицы должны знать курс Закона Божия, и обман на экзамене не будет допущен. Приняв это требование за пустые слова, ученицы явились на экзамен по–прежнему, подготовив один лишь заранее условленный билет, и незнание ими курса было обнаружено в полной мере.

Зато в следующем году весь класс явился на испытания с блестящими знаниями по Закону Божию. В присутствии епископа Леонида, всегда приезжавшего на этот экзамен, была вызвана лучшая ученица. Она блестяще ответила на все вопросы, но под конец, называя какой‑то город Палестины, случайно обмолвилась, улыбнулась своей ошибке и тотчас же поправилась. Епископ, враждебно относившийся к Стоюнину, резко оборвал ее, сказал, что она не выдержала экзамена и еще позволяет себе улыбаться. Класс притих, подавленный этою грубою несправедливостью. Ученицы держали экзамен очень хорошо, но все время дрожали от страха, так как видели, что епископ ищет предлога, чтобы придраться.