Мы вас построим - Филип Дик

— Да.

Тебе не приходило в голову, что настанет день и кто-нибудь создаст твоего или моего симулякра? И мы снова возродимся.

— Что за бред!

— Представь, мы мертвые и безразличные ко всей этой суете. И вдруг что-то пробивает наш кокон небытия, может, вспышка света… И затем наша защита рассыпается, реальность снова берет нас в свои когтистые руки. И мы совершенно беспомощны, мы не можем остановить этот процесс. Воскрешение! — Она передернулась.

— Это не имеет ничего общего с тем, что вы делаете. Выброси все из головы! Не следует смешивать настоящего Линкольна с этим…

— Но настоящий Линкольн существует в моем сознании!

Я удивленно смотрел на Прис.

— Ты сама не веришь в то, что говоришь. У тебя в голове существует в лучшем случае идея Линкольна.

— Нет, Луис. — Она медленно покачала головой. — Во мне живет самый настоящий Линкольн. И я билась ночь за ночью, чтобы открыть дверь и выпустить его в наш мир.

Я рассмеялся.

Но это ужасный мир, — продолжала Прис. — Я это знаю. Послушай меня, Луис, я расскажу тебе кое-что… Знаешь ли ты, как можно освободиться от ос? Да-да, этих проклятых ос с их жалами. Здесь нет никакого риска, и денег тратить не придется. Все, что тебе надо, это ведро с песком.

— Так.

— Надо дождаться ночи. Ночью все осы спят в своих гнездах. Ты подбираешься к их дому и засыпаешь песок прямо в дырку, получается что-то вроде кургана. Слушай дальше. Ты думаешь, что убил их, но это не так. Дальше происходит вот что. Утром осы просыпаются и обнаруживают, что выход засыпан. Тогда они начинают рыть ход в песке, чтоб пробиться наружу. Возникает вопрос, куда же девать отработанный песок? Да некуда, только внутрь гнезда, в его другие части. Так что осы организовывают цепочку и песчинка за песчинкой передают этот мешающий груз в заднюю часть своей норы. Беда в том, что песок тяжел и его много. На расчищенное место тут же сверху сыплется новый.

— Ясно.

— Разве это не ужасно?

— Действительно, — согласился я.

— В результате осы можно сказать собственноручно заполняют свое гнездо песком. Причем, чем усерднее они трудятся, тем ужаснее результат. Они замурованы. Все это похоже на какую-то восточную пытку, не правда ли? Так вот, Луис, когда я услышала про такой способ, я подумала: «Господи, лучше уж умереть! Я не хочу жить в мире, где происходят подобные вещи».

— И когда ты узнала обо всем этом?

— Очень давно. Мне было семь лет, Луис, и я тогда представила себе, каково находиться там, в гнезде. — Не останавливаясь, она вдруг схватила меня за руку, глаза ее плотно зажмурены. — Вот я сплю. Вокруг темно. Рядом со мной сотни, тысячи таких, как я. И вдруг — бах! Шум откуда-то сверху.

Прис плотно прижалась ко мне, но продолжала идти нога в ногу со мной.

— И вот мы дремлем… неподвижные, холодные, как земля вокруг. Затем солнышко просыпается, становится теплее, мы просыпаемся. Но почему вокруг так темно? Где обычный свет? И вот мы начинаем искать выход. Его нет! Мы напуганы. Что происходит? Мы стараемся действовать организованно, не паниковать. Никаких лишних движений — кислорода мало, мы выстраиваемся в цепочку, работаем молча и энергично.

Она по-прежнему шла с закрытыми глазами, держа меня за Руку. У меня возникло чувство, будто я веду маленькую девочку.

Мы никогда больше не увидим дневной свет, Луис. Абсолютно неважно, сколько песчинок мы перетащим. Мы продол жаем работать и ждать. Но все бесполезно. Никогда. — Ее голос дрогнул в отчаянии. — Мы мертвы, Луис. Все, там внизу.

Я сжал ее пальцы и попытался стряхнуть наваждение.

— Как насчет чашки кофе?

— Нет, спасибо, — покачала она головой. — Хочу просто прогуляться.

Мы пошли дальше, теперь на расстоянии друг от друга.

— Луис, — сказала Прис, — все эти насекомые — осы, муравьи — они такие сложные. Ведь там, внизу, в их гнездах кипит жизнь. Они трудятся…

— Да, а еще есть пауки.

— Пауки — это отдельная история. Возьми хотя бы дверного паучка. Подумай, что он должен чувствовать, когда очередной кто-то приходит и разрушает его паутину.

— Наверное, он говорит: «Черт побери»! Или что-то в этом роде.

— Нет, — спокойно возразила Прис. — Сначала он чувствует ярость, а затем безнадежность. В первый момент ему больно, он попытается тебя ужалить, если ты дашь ему такую возможность… А потом его накрывает медленное, ужасное отчаяние. Он знает, что все бесполезно. Даже если он соберется с силами и отстроит свой домик, это произойдет вновь.

— Тем не менее пауки всегда остаются на старом месте и восстанавливают свою паутину.

— Они вынуждены так делать. Сила инстинкта. Вот что делает их жизнь ужасной: они не могут, как мы, плюнуть на все и умереть. Они должны продолжать.

— Послушай, Прис, тебе надо посмотреть на вещи с другой стороны. Все не так уж плохо. Ты занимаешься отличной творческой работой. Взять хотя бы твою мозаику или симулякра… Подумай об этом и брось хандрить. Разве у тебя не поднимается настроение, когда ты смотришь на творения своих рук?

— Нет, — ответила Прис. — Потому что все, что я делаю, не имеет смысла. Этого недостаточно.

— А что достаточно?

Прис задумалась. Она открыла глаза и отпустила мои пальцы. Причем сделала это автоматически, не задумываясь. Рефлекс, подумал я. Как у паука.

— Не знаю, — сказала она наконец. — Но я чувствую: как бы упорно я ни трудилась и сколько бы времени ни потратила — этого будет недостаточно.

— И кто же выносит вердикт?

— Я сама.

— А ты подумай, что ты почувствуешь, когда твой Линкольн оживет?

— Я и так знаю, что именно я почувствую — еще большее отчаяние.

Я смотрел, не понимая. Но почему? Отчаяние от успеха… бессмыслица какая-то. А что же тогда при провале? Восторг?

— Послушай, — сказал я. — Мне хочется рассказать тебе одну историю. Может, она тебе поможет.

— Давай. — Она внимательно смотрела на меня.

— Как-то я зашел на почту в маленьком городке, в Калифорнии. И там, на карнизе, были птичьи гнезда. Так вот, один птенец то ли выпал, то ли вылетел, но, так или иначе, он сидел на полу, а его родители взволнованно суетились вокруг. Я пошел к нему, чтоб попробовать положить его обратно в гнездо, если получится. — Я помолчал. — И знаешь, что он сделал, когда я подошел?

— Что?

— Он открыл рот. Очевидно, ждал, что я его покормлю.

Прис молчала, нахмурившись.

— Понимаешь, этот птенец знал жизнь только с одной стороны: его кормят, о нем заботятся. И когда он увидел меня, хоть я и не был похож ни на что знакомое, с его точки зрения, он ждал от меня привычного проявления — еды.