Призрак любви. Женщины в погоне за ускользающим счастьем - Лиза Таддео
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Миранда вышла замуж за Люка, белого англосакса. У них родилась дочь Кэролайн. Никогда не понимала этого имени. Он был очень красив, ее муж. У них был маленький, но мило отделанный домик на Кейп-Код и четверть акра земли. Люк кому-то платил, чтобы газон всегда был подстрижен. Они разлюбили друг друга, потому что никогда и не любили. Ему нравилось держаться в ее тени, а ей белая стабильность: отглаженные воротнички, чистые уши, жуткие шорты. Все кончилось, когда Кэролайн исполнилось три. Радость от появления малыша угасла. Ребенок превратился в мраморную кухонную стойку с известковыми пятнами от воды. Ценная вещь, о которой придется заботиться, несмотря на то что она давно потеряла свой блеск. Нет, про Люка этого сказать не могу. Думаю, он любил дочь больше, чем самого себя, но да, большинство родителей так не думают. Просто они не могут признаться в том, что это не так. Иначе их мир рухнет.
Еще до того, как отношения с Люком окончательно испортились, Миранда часто приходила ко мне. Я не водила машину, поэтому она приезжала за мной, мы ехали в Ньюарк и ели там оссобуко из телятины. Мы обе были итальянками, и вкусы у нас были одинаковы. Точнее, мои вкусы совпадали со вкусами ее умершей матери. Мы покупали угря, анчоусы, мясистые, темно-фиолетовые баклажаны. И струффоли! (неополитанское блюдо из сладкого теста) Как же она любила струффоли! Она всегда говорила, что они точно такие же мелкие и липкие, как в ее детстве.
Миранда была шлюхой. Я не знаю, как выразить это иначе. Как она разговаривала с мужчинами, с любыми мужчинами. Это было просто непристойно. Толстяки, старики, мальчишки. Казалось, ее язык превращался в змею. На рыбном рынке был чернокожий парнишка лет девятнадцати, не больше. Она рассматривала его и позволяла ему рассматривать себя. И не только. Расплачиваясь, она налегала на стойку всей грудью. Иногда она платила и за меня. Думаю, она не сомневалась, что ей это пойдет на пользу. Она налегала на стойку загорелой грудью, и топ с глубоким вырезом ей ничуть не мешал. Парня звали Малькольм. Так было написано на его белом халате. Он вообще ничего не знал про рыбу.
После рынка мы шли пить кофе. На Адамс было итальянское кафе Café Espresso Italy. Все ее знакомые пили кофе в Starbucks или других забегаловках, где продавали старые круассаны из грязных витрин. Но для Миранды важно было пить хороший кофе. «Моя прелесть», – говорила она и заходила в это кафе почти каждое воскресенье. Мы садились у окна и начинали болтать. В одну из последних наших встреч она рассказала мне эту историю.
– Я ухожу от Люка, – когда она поднимала чашку, серебряные браслеты на ее руке звенели.
– Stai zitta (Замолчи! итал.) – я ей не верила.
Она отмахнулась.
– No, zia, e vero (Нет, тетя, это правда).
Иногда она называла меня «тетей». Мне это нравилось.
– Что случилось? Почему?
– Он свинья!
Безумие какое-то! Люк был мышью. Все в нем было таким, что можно бросить в корзину для грязного белья и забыть до утра.
– Прекрати!
– Он свинья, zia. Ты не поверишь, чего он от меня требует.
– И чего же он от тебя требует? – Мне уже стало интересно.
Она наклонилась ко мне и зашептала. Дыхание ее было горячим и влажным. В тот момент я почувствовала, каково это, быть с ней. Я слышала, что в колледже она была и с женщинами тоже. Но сейчас вся молодежь такая. Только лобки и телефоны.
Ее слова были непристойны, но ничего ужасного я не заметила. Люку нужно было трахать ее определенным образом. Он хотел заниматься сексом на улице, на открытой террасе, на глазах у всех. Но посреди ночи. Конечно, когда дочка уже спала. Но ведь он был ее мужем.
– И все?
– Нет, – она ответила, задыхаясь, словно все еще курила.
Я-то, конечно, курила, и она часто ходила со мной за сигаретами. Но я не относилась к тем, кто делает это между переменами блюд. Настоящие идиоты.
– Что же еще?
– Он ненавидит президента. Все бы ничего … Но он один из этих, ну этих, с кровоточащим сердцем.
– Non sapevi (Ты не знала, итал.)?
– Конечно, я кое-что знала. Но нет. Сейчас такие времена, когда из людей все лезет наружу.
Я кивнула.
– Zia, я его терпеть не могу. Я ненавижу его. Я видеть не могу, как он глотает еду, понимаешь?
Я засмеялась. Она была такой юной. В сорок четыре я была гораздо старше. Впрочем, может быть, я все уже забыла.
– А как же ребенок?
И тут она начала плакать. Нет, не плакать, а рыдать. Я всегда испытывала неловкость, когда женщины плакали. Я не имела представления, как с ними поступать. Я коснулась ее руки. Рука была мокрой. Миранда походила на свечу. Ее волосы пахли дымом, углем и ее духами. Сладкий запах, дешевый запах, хотя, может быть, она сознательно выбирала такой дешевый. Я больше не могла этого выносить. Наверное, поэтому я вскоре после этого и заболела. Только Богу известно, когда преподать тебе урок.
– Что с тобой?
Сквозь рыдания на примитивном, уличном итальянском она принялась твердить, что не заботится о дочери, как должна. Что Кэролайн будет лучше с отцом, чем с матерью, которая неспособна справиться с жуткой ответственностью за ребенка. Она твердила, что когда девочка плачет, в ее душе ничто не отзывается. Даже когда она тяжело заболела гриппом, как этой зимой. Даже когда у нее температура поднялась до сорока, и Люк вызвал доктора посреди ночи, Миранда считала минуты, когда можно будет вернуться в постель. Она привыкла принимать снотворное, и злилась, что не сможет заснуть. В голове прояснилось, и вся мерзость дня стала очевидна. Миранда любила крепко выражаться. Сама я никогда так не говорила, хотя порой меня посещали весьма неприглядные мысли.
Эти слова меня не удивили. Это такой тип женщин. Миранда сообщила мне и кое-что еще. Конечно, речь зашла о мужчине – а как же иначе?
– Он чернокожий, – с придыханием выдала Миранда.
Она не сомневалась, что поразит меня, и ей это нравилось. Она сказала, что ее заводит то, что ее трахает черный. Он жил в нескольких
