Тайны инквизиции. Средневековые процессы о ведьмах и колдовстве - Генрих Инститорис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Следовательно, существовала опасность казни невиновных. Сами инквизиторы никогда не упускали ее из виду, ибо они не упускали из виду ничего. Но какие меры принимали? Пенья многое может сказать на эту тему. Он рассказывает, что некоторые представители власти отговаривались тем, что, когда negativus утверждает, будто он твердо верит во все, чему учит Римская католическая церковь, такого человека нельзя передавать светскому суду. Но схолиаст упоминает этот довод лишь для того, чтобы иметь возможность его опровергнуть. Он недоказуем, заявляет он с уверенностью, а поскольку он недоказуем, его почти всегда отвергают. Торквемада, несомненно, не одобрял его. В статье XXIV своих первых «Указаний» он ясно говорит, что negativo следует считать нераскаявшимся еретиком, сколько бы он ни твердил о своем католичестве. Обвиняемый не убедит церковь, которая требует признания вины единственно для того, чтобы простить ее, и она не может даровать прощение без признания – вот как смотрела на этот вопрос инквизиция.
Очевидно, что опасность случайно сжечь на костре невинного человека не тревожила умы инквизиторов. По сути дела, Пенья в полной мере разоблачает невозмутимость, с которой инквизиция могла рассматривать подобные случаи. «В конце концов, – говорит он, – если невиновного несправедливо приговорили, он не должен жаловаться на приговор церкви, который основан на достаточных доказательствах и который не может судить о том, что скрыто. Если его обвинили ложные свидетели, он должен принять приговор со смирением и торжествовать, умирая за истину»[303]. Надо полагать, с таким же легким сердцем он должен торжествовать при мысли о той нищете и позоре, которые ждут его детей. Похоже, что все можно превратить в аргумент, и даже самый безумный довод может быть убедительным для того, кто его применяет. Пенья предельно ясно дает это понять.
Невиновный человек может подвергнуться искушению спасти свою жизнь при помощи лжи, сделав желаемое признание, и, возможно, многие избегли сожжения таким образом. Эту возможность схолиаст тоже надлежащим образом рассматривает. Он ставит вопрос: оправданно ли для человека, оговоренного лжесвидетелями, спасать свою жизнь, признаваясь в преступлениях, которых не совершал?[304] Он утверждает, что, поскольку репутация – внешнее благо, каждый волен пожертвовать ею, чтобы избежать болезненных пыток или спасти свою жизнь, которая является самым драгоценным достоянием. В этом утверждении схолиасту недостает его обычного правдоподобия. Он совершенно упустил из виду вот что: независимо от того, сознался или нет невиновный человек, сожгли его на костре или до конца жизни посадили в тюрьму, его репутация в любом случае уничтожена. Об этом позаботятся инквизиторы. Его молчание интерпретируется как нераскаянность. Но очевидно, что сам Пенья не вполне удовлетворен тем, что советует. Он немного колеблется. Хоть он и сильный пловец, но водоворот казуистики начинает причинять ему затруднения. Похоже, здесь он разворачивается в попытке вернуться на берег. «Тот, кто подобным образом обвиняет сам себя, – заключает он, – совершает простительный грех против любви, которую должен проявлять к себе, и лжет, сознаваясь в преступлении, которого не совершал. Эта ложь особенно преступна, когда она говорится судье, ведущему допрос по закону, ибо тогда она становится смертным грехом. И даже если бы этот грех был простительным, непозволительно было бы совершать его ради того, чтобы избежать смерти или пытки. Следовательно, какой бы тяжелой ни казалась в таких обстоятельствах смерть невиновного человека, обвиненного как negativus, его исповедник должен убедить его не возводить на себя ложных обвинений, напомнив ему, что, приняв смерть со смирением, он получит венец бессмертия как мученик».
Словом, сжигание на костре за несовершенное преступление – это благо, привилегия, слава, которой нужно наслаждаться с глубокой благодарностью по отношению к обеспечившим ее инквизиторам. Невозможно не испытывать глубокого сожаления при мысли о том, что самому схолиасту было в этой славе отказано.
Человек считался relapsus – вновь впавшим в ересь – не только если он уже был прощен после признания в ереси (как в случае с тем, кто сам явился с повинной, воспользовавшись эдиктом милосердия), но и если он уже отрекался от ереси, в которой его серьезно или очень серьезно подозревали. И не имело никакого значения, является ли ересь, в которой его обвиняют сейчас, той же самой, в которой его прежде подозревали, или совершенно новой. Более того, для обвинения отрекшегося от ереси человека в возвращении к ней было достаточно доказать, что он имел связи с еретиками.
Кроме того, человека считали relapsus в случае появления официального доказательства того, что он действительно совершил ересь, от которой отрекся в качестве подозреваемого, пусть даже его поведение после отречения было совершенно безупречным. Считалось, что новые доказательства, хоть и полученные после отречения, обнаруживают истинную вину человека и показывают, что ему вынесли слишком мягкий приговор, позволив отречься просто по подозрению[305]. По сути, считалось, что он действовал с дурными намерениями по отношению к инквизиторам, что он не сознался в своем грехе, когда ему давали такую возможность, что попытался обманом не дать своему имуществу перейти в казну после конфискации. Поскольку он не сделал полного и честного признания, то мог безусловно считаться нераскаявшимся еретиком, для которого не существовало милосердия – или существовала лишь небольшая его толика, как вскоре увидим.
Доказательство своей невиновности под присягой влекло за собой те же последствия, что и отречение для человека, против которого позже были выдвинуты доказательства его ереси. Процитируем пример, который приводит Пенья: если человека подозревают в мнении, что к еретикам нужно относиться терпимо, и если после доказательства своей невиновности в преступлении против веры, содержащемся в таком мнении, будет доказано, что его действия или слова на самом деле выражали подобное чувство, то его должно считать еретиком, вновь впавшим в ересь. Торквемада помимо этого указывал, что любой, кто после примирения с церковью не понес наложенное на него наказание или любую его часть, должен считаться вернувшимся к ереси. Доводом, очевидно, служило то, что отказ понести наказание демонстрирует отсутствие истинного раскаяния, которое можно объяснить лишь одной причиной.
Вновь впавшего в ересь еретика, как только его вина была должным образом доказана, следовало «передать мирскому суду», даже если он демонстрировал раскаяние или давал обещания на будущее – «Sine audientia quacumque»[306], пишет Эймерик[307]. «В сущности, – добавляет его комментатор, – достаточно
