Тишина - Василий Проходцев

– Давай, Иван, мысль хорошая! Только надо всем вместе ударить, дружно. Так что, как подберетесь, ждите, пока первый раз из пушек выстрелят, раньше на приступ не идите. Смотрите только: из пушек, а не из ружей.

– Разумно рассуждаешь, капитан! Ну, пошли мы.

Запорожцы исчезли в переулке также незаметно, как и появились.

Через четверть часа, прошедших в вялой перестрелке, раздался грохот окованных железом колес, стук сапог и конских подков по мостовой, и на небольшую площадь перед воротами выкатились несколько пушек, сопровождаемых приказом стрельцов под началом самого князя Бориса. Стрельцам, однако, пришлось тут же бросить орудия и скрыться за углами домов, поскольку засевшие в башнях поляки встретили их появление дружным залпом. Солдаты открыли ответный огонь, а через минуту после этого из-за всех плетней и заборов, с крыш всех домиков и прочих построек, в обилии и беспорядке окружавших крепостные ворота, начали выскакивать казаки, ринувшиеся на приступ. Как и опасался Матвей, запорожцы не дождались выстрелов из пушек, а может, просто спутали их с ружейной пальбой. Теперь необходимо было идти на приступ и московитам.

– Ух, Матвей, и жарко у вас тут, – растеряно сказал Артемонову Шереметьев,– Мы там, у стен, уж и отвыкли от такого – татарвы давно не видать.

– Князь, надо скорее разворачивать наряд и стрелять по башням, а то нам к ним не подойти. Что же вы, выкатились, как на смотре…

– И верно, Матвей, расслабились, ты уж не серчай – не обратил внимания на дерзость Шереметьев, – Сашка, ну чего вы там ковыряетесь? Последних солдат сейчас перебьют, пока вы возитесь.

В действительности, Сашка, то есть князь Александр Шереметьев, совсем не возился, а, напротив, с большой скоростью и мастерством готовил наряд к бою. И все же первый выстрел пушек раздался уже тогда, когда солдатские и рейтарские роты, под градом пуль, пошли на приступ вслед за казаками.

Казимир Ролевский, несмотря на полученную на вылазке легкую рану, бился на стенах наравне с рядовыми своих хоругвей и мещанами-ополченцами – последних, к его сожалению, было совсем немного. Он, уловив подходящий момент, высовывался из бойницы и стрелял попеременно из двух пищалей, которые быстро заряжали для него ополченцы. Когда в московитских атаках наступило затишье, это очень не понравилось Ролевскому: противник явно что-то задумывал. Поэтому Казимир был почти рад, когда на стены полезли казаки, а за ними вышли из своих укрытий и московские солдаты – появления пушек Ролевский со своего места заметить не мог. Он велел пускать в ход так удачно похищенные у противника гранаты, и они уложили на месте немало наступающих. Сам Казимир старался стрелять по начальным людям, и в дыму, окутавшем площадь после взрывов гранат, ему удалось точно попасть прямо в грудь пехотному офицеру, судя по некоторым деталям одежды и прически – англичанину или шотландцу. У офицера пошла горлом кровь, он, падая, забился в конвульсиях – выстрел наверняка был смертельным. Несмотря на увлеченность сражением, Ролевский невольно задумался о том, какая все же странная вещь – война. Выросший где-то на обрывистых и поросших вереском берегах, бесконечно далеких и от Литвы, и от Польши, не говоря уж про Московию, англичанин забрался в самую глушь смоленских болот для того, чтобы получать пулю в грудь от шляхтича русинских кровей, сражающегося, чтобы вернуть земли своих предков литовскому княжеству, которое у них же, предков, обескровленных монгольским разорением, эти земли отобрало несколько веков назад. Черт возьми, ну есть ли, и может ли быть в этом во всем хоть малейший смысл? Но долго размышлять было некогда, и Ролевский, вдохновленный успехом и наметивший себе следующую жертву, набрав воздуха в грудь, высунулся в бойницу. Именно в это время раздался первый выстрел пушек Александра Шереметьева, и кусок башни, в котором находился Казимир, откололся от стены и медленно пополз вниз, а сам поляк, оглушенный и посеченный осколками камней, полетел с хриплым криком к подножию башни.

Ролевский не чувствовал боли, но был оглушен. Все фигуры и защитников крепости, и их противников, двигались, как ему казалось, совсем медленно в густой смеси порохового дыма и известковой пыли, и из этой пелены вдруг выплыл светловолосый кудрявый казак, а точнее, не просто казак, а привидение из далекого прошлого Казимира. С их прошлой встречи, этот призрак повзрослел, стал шире в плечах и отпустил пышные усы, однако ошибиться было нельзя: перед Ролевским стоял брат Вари, его давно умершей молодой жены-украинки. Когда-то, юным хорунжим, полным надежд на блистательную офицерскую карьеру, приехал он в старинный и красивый, хотя и весьма запущенный в последние десятилетия, город на самой окраине Республики, в казацком краю. Как и полагается молодому офицеру, Ролевский немедленно и без памяти влюбился в одну из многочисленных местных красавиц, дочку мелкого чиновника-униата, и, несмотря на гнев всей родни, вскоре женился на ней. Первыми же родами Варвара умерла, а Казимир снова стал сходить с ума, теперь уже не от любви, а от горя. В церкви, на отпевании, он встретился с ее братом, наглым и злобным мальчишкой, беспрерывно дерзившим Ролевскому и выказывавшему презрение не только к зятю, но и ко всему польскому. Перед лицом их общей утраты, Казимиру казалось правильным помириться с парнем, и тот, по видимости, пришел в церковь с тем же намерением. Однако жалеть звереныша вовсе не следовало: как оказалось, в тот день, вместе с шайкой своих дружков из местного православного братства, брат Вари собирался перестрелять всех собравшихся на похороны поляков, и только случайность спасла их от гибели. Теперь, Казимир вовсе не поручился бы, что видит Ивана наяву, скорее наоборот – он был почти уверен, что перед ним видение, существующее исключительно в его поврежденной падением голове. Но волна гнева за несомненное уже поражение, слабость Республики перед лицом торжествующих московитов и казаков, да и за все беды, которые претерпело в последние годы государство от запорожцев, охватила Ролевского и придала ему новых сил. С трудом приподнявшись и морщась от боли, он стал целиться в Ивана, не видящего его в дыму и пыли, из пистолета. Когда Казимир был уже готов нажать на курок, из мутной пелены вышла еще одна фигура – это была сама Варя, красивая и нежная, как в первую пору их знакомства, с длинными волосами, собранными в косы и украшенными, как в день их свадьбы, лентами и цветами. Она улыбнулась Ролевскому, как раньше,