Тени исчезают в полдень - Анатолий Степанович Иванов

Фрол вывел из самого крайнего стойла рослого жеребца. Захар и Устин остались одни. Морозов по-прежнему сидел на куче полусгнившего сена, опустив голову, смотрел на свои валенки, подшитые автомобильными покрышками.

Захар засунул руки глубоко в карманы старенького, потертого полушубка…

— Да хотя бы поинтересовался, почему снимать тебя собираемся.

Морозов скривил губы и спросил:

— А почему? Что коня угробил?

— Нет, не потому… Хотя и конь… Да нет, не поймешь ты.

— Отчего же… — глухо откликнулся Устин. — Что я, цыпленок глупый, не соображаю? Этот проклятый конь — повод только. Настоящие причины объяснять долго. Всю жизнь ты относишься ко мне с подозрением, не веришь, понять не можешь. И потому, что не можешь, убираешь с дороги. Так тебе спокойнее… Да поглядим, что еще члены правления скажут. Кроме этого коня, и доводов никаких у тебя нету, зацепиться не за что. Так или не так? Работал я, может, и не шибко хорошо, да не хуже других. Чего молчишь? Так или не так, спрашиваю?

Председатель еще некоторое время разглядывал Устина молча. А затем резко сказал:

— Ну-ка, подними голову!

У Мороза качнулась только борода.

— Поднимай, чего же ты!

Однако на этот раз Устин даже не шевельнулся.

— Боишься, значит? — еще резче проговорил Большаков. — Так чего же захныкал — «не веришь», «понять не можешь», если настоящие причины сам знаешь?

— Что я знаю? Ничего я не… — попытался было возразить Устин, однако увидел суровые глаза председателя, беспомощно умолк.

— Вот то-то и оно, — сказал Захар. — Но возьмем хотя бы и этот довод — коня. Объясни вразумительно, почему насмерть загнал? Что за причина?

— Пьяный был… Варька говорила же.

— Пьяный? Что-то не видел я, чтобы напивался ты когда до такого состояния. И где напился? В станционной чайной? Там водки не продают.

— С собой бутылка была.

— С собой? Тогда объясни: чего это молол ты Смирнову? Он вчера еще звонил мне. Под каким деревом он роется, как…

Устин ответил вяло, через силу:

— А под тем же, под которым ты все копаешься. А чего рыться под меня? Это хоть кого доведет до бешенства…

— Так… Еще один вопрос. Эти стожки почему в Пихтовой пади остались? Если уж начистоту, тоже подозрительно мне. Почему?

— А сам ты почему недоглядел? — спросил в свою очередь Устин. — У меня тоже не сотни глаз. За всем не усмотришь. Закрутился и забыл. А ты с Егоркой ездил потом, обсматривал поля. Чего же ты их не увидел?… Да ладно уж, что вопросы задавать друг другу?… На свете вроде все устроено просто да понятно, а не на всякий вопрос ответишь вдруг…

— Вдруг не на всякий, верно, — согласился Захар, по-прежнему внимательно глядя на Устина. — И поэтому позовем на помощь милицию. А если надо — и суд.

Внешне Устин и на эти слова никак не реагировал. Но спустя минуту все-таки спросил:

— Зачем… милицию?

— А ты как думал?! — спросил в свою очередь Захар. — Три стога сена не шутка. Да еще в такой год. Мы уж сообщили куда следует.

И опять Морозов сидел на прелом сене не шевелясь. Потом промолвил:

— Та-ак… Что ж, разбирайтесь…

— Уж будь спокоен, разберемся. И если напрасно роюсь под тебя, если я ошибаюсь — при всем народе попрошу у тебя прощения. Не беспокойся, сил и совести на это хватит…

Председатель направился из конюшни. Устин тоже поднялся, вышел следом и, согнувшись, побрел в сторону дома.

Захар подошел к запряженной Фролом кошеве, поудобнее уселся, подобрал вожжи. Но Курганов перехватил их.

— Постой. Теперь я хочу потолковать с тобой, — проговорил вдруг он.

Председатель не стал удерживать вожжи.

— А не ты ли заявил недавно, что разговаривать со мной больше никогда не будешь?

— Ты что… смеешься надо мной? Ты что это… — сухим от ярости голосом начал Фрол.

Но Большаков пожал плечами:

— При чем тут смеешься или не смеешься? Я только вспомнил, что ты говорил…

— Не притворяйся! — закричал Фрол. — Я не об этом сейчас, что я говорил, а об том, чего вы там говорите! Какой я вам, к черту, бригадир?! Чего вы там прикидываете, намечаете?! Лучше, хуже… А вы у меня спросили согласия?

— Спросим, когда придет время. Пока предварительный разговор на правлении был.

— А спрашивать нечего. Я давно тебе сказал — не лезь с этим. Не суйся! Не буду.

— Нет, будешь!

— Вон как!

— Вот так! — в тон ему ответил Большаков, выдернул вожжи. — Будешь, если еще народ доверит.

— Не надо мне вашего доверия! И вашего бригадирства!

— А вот это ты врешь. — (Фрол направился было в конюшню, но при последних словах председателя обернулся.) — Бригадирства, может, и не надо, чины тебя не особенно привлекают, знаю. А вот доверие людей… Это разные вещи.

— Ну-ну, давай дальше! — усмехнулся Фрол. — Правда, опять у нас с тобой разговорчик получается. Ха-арошая беседа! По-серьезному.

— Что ж, по-серьезному. Ты это чувствуешь и стараешься ухмылкой замаскироваться.

— Нечего мне маскироваться, не на войне, — упрямо сказал Фрол. — А доверие какое теперь ко мне? Семью бросил, с Клашкой сошелся. После всего разговор о бригадирстве что такое? Насмешка. И я прошу — бросьте.

Фрол говорил теперь все мягче и мягче.

— Да, видно, придется. Потому что мое предложение… Не послушался ты меня, Фрол, наломал с Клашкой дров. И потому мое предложение о назначении тебя бригадиром вызвало удивление. Меня не поддержали.

Фрол кинул быстрый взгляд на председателя, тут же опустил глаза в землю.

— И хорошо, что не поддержали. Да и зачем это тебе?

— А затем, — спокойно проговорил Большаков, — чтоб с Клавдией, и вообще… Чтоб к людям тебя немного повернуть. Но самое главное — затем, что я, несмотря ни на что, верю в тебя. И постараюсь передать эту веру всем членам правления. Постараюсь убедить их. Они поймут, я думаю.

— Вряд ли… — помедлив, вымолвил Фрол. — Не