Ожерелье королевы - Александр Дюма

– Имя его отныне будет бальзамом для моей израненной гордости.

Королева заколебалась, но нужно было идти до конца.

– Господин де Шарни, – печальным и спокойным тоном произнесла она.

– Господин де Шарни? – вскричала потрясенная Андреа. – Господин Оливье де Шарни?

– Да, господин Оливье, – подтвердила королева, удивленно глядя на девушку.

– Племянник господина де Сюфрена? – допытывалась Андреа; щеки у нее раскраснелись, глаза вспыхнули, как звезды.

– Племянник господина де Сюфрена, – отвечала Мария Антуанетта, со все возрастающим удивлением следя за тем, как переменилось лицо Андреа.

– Скажите, ваше величество, вы хотите выдать меня за господина Оливье?

– Да, именно за него.

– И он… согласен?

– Он к вам сватается.

– Я согласна, согласна! – в упоении, в восторге воскликнула Андреа. – Значит, он любит меня – и я его люблю!

Бледная, трепещущая королева с глухим стоном отпрянула и в изнеможении упала в кресло; Андреа, ничего не замечая вокруг, кинулась целовать ей колени, платье, обливать ее руки слезами и покрывать их жгучими поцелуями.

– Когда мы едем? – спросила она, когда от невнятных стонов и вздохов смогла перейти к словам.

– Следуйте за мной, – прошептала королева, которой казалось, что жизнь отлетает от нее; но, прежде чем умирать, нужно было спасти свою честь.

Она встала, оперлась об Андреа, которая потянулась к ее ледяной щеке пылающими губами. Пока девушка собиралась в дорогу, у несчастной вершительницы судеб тридцати миллионов подданных вырвался горький стон:

– Боже, Боже мой! Не слишком ли много страданий для одного сердца?

Но она тут же добавила:

– И все-таки следует возблагодарить Господа: он спас моих детей от позора, благодаря ему я умру королевой!

27. От чего растолстел барон де Таверне

Покуда в аббатстве Сен-Дени королева распоряжалась судьбой мадемуазель де Таверне, Филипп, чье сердце надрывалось от горестных известий и открытий, поспешно готовился к отъезду.

Солдату, привыкшему бродить по свету, нужно не так уж много времени, чтобы собрать сундук да накинуть на плечи дорожный плащ. Но у Филиппа были более веские, чем у любого другого, причины поскорей расстаться с Версалем: он не хотел быть свидетелем скорого и неминуемого позора, который грозил королеве, его единственной любви.

Поэтому он еще быстрее обычного оседлал лошадей, зарядил пистолеты, сложил в сундук вещи, без которых ему труднее всего было обойтись на чужбине, а затем послал к г-ну де Таверне-отцу с сообщением, что желает с ним поговорить.

Старикашка в это время возвращался из Версаля, на ходу удовлетворенно подпрыгивая икрами и гордо неся округлившееся брюшко. За последние три-четыре месяца барон изрядно растолстел и гордился этим, что нетрудно понять: он считал тучность свидетельством наивысшего довольства жизнью.

А наивысшее довольство жизнью означало для г-на де Таверне очень и очень многое.

Итак, барон возвращался в игривом расположении духа с прогулки водворен. Вечерами он причащался всех скандалов, которые разыгрывались днем. Он улыбался г-ну де Бретейлю в знак презрения к г-ну де Рогану; улыбался г-ну де Субизу и г-ну де Гемене в знак презрения к г-ну де Бретейлю; улыбался графу Прованскому, выказывая тем пренебрежение королеве; улыбался графу д'Артуа в знак вражды к графу Прованскому; словом, его улыбки свидетельствовали о вражде, которую он питал к целой куче людей, но не свидетельствовали ни о единой дружбе. Гуляя, он пополнял запасы злости и мелких пакостей, а набрав их полную корзину, возвращался домой в отменном расположении духа.

Когда он узнал от лакея, что сын желает с ним побеседовать, он не стал ждать, пока явится Филипп, а сам пошел ему навстречу.

Он без доклада вошел в комнату, где царил беспорядок, предшествующий отъезду.

Филипп не ждал, что отец, узнав о его решении, ударится в чувствительность, но и полного равнодушия он тоже не ожидал. В самом деле, Андреа уже покинула родительский дом – одна жертва ускользнула от своего мучителя; с ее уходом в жизни старого барона образовалась пустота, и теперь, когда к его потерям добавится отъезд последнего мученика, барон, подобно ребенку, у которого забрали сперва собачку, а потом птичку, может из чистого эгоизма пуститься в жалобы.

Каково же было удивление Филиппа, когда барон разразился ликующим смехом и вскричал:

– А, уезжаешь, уезжаешь!

Филипп посмотрел на отца с изумлением.

– Я в этом не сомневался, – продолжал барон. – Готов был побиться об заклад, что так ты и сделаешь. Прекрасно сыграл, мой мальчик, прекрасно сыграл!

– О чем вы, сударь? – осведомился молодой человек. – В чем, по-вашему, состоит моя игра?

Старик замурлыкал себе под нос, подпрыгивая на месте и поглаживая руками чуть наметившееся брюшко. В то же время он отчаянно подмигивал Филиппу, намекая, чтобы тот услал лакея.

Филипп понял, чего хочет отец, и повиновался. Барон вытолкал Шампаня за дверь и запер за ним. Потом приблизился к сыну и тихо сказал:

– Превосходно, сын мой, превосходно!

– Сударь, я не возьму в толк, – холодно отвечал Филипп, – чем я заслужил вашу похвалу.

– Ах-ах-ах! – вихляясь, поддразнил его старик.

– Разве что ваша веселость вызвана тем, что я уезжаю и вы от меня избавитесь.

– Ох-ох-ох!.. – снова поддразнил его старый барон. – Ладно уж, меня-то можешь не стесняться, не стоит труда: ты же знаешь, что меня не проведешь… Ах-ах-ах!

Филипп скрестил руки на груди; он всерьез заподозрил, что старик потихоньку сходит с ума.

– Чем я вас не проведу? – спросил он.

– Своим отъездом, черт побери! Ты воображаешь, будто я поверил в твой отъезд?

– Вы не верите, что я уезжаю?

– Поскольку Шампань вышел, я тебе отвечу: не прикидывайся; впрочем, согласен, тебе ничего больше не оставалось, как решиться на это, вот ты и решился. Слава Богу!

– Сударь, вы меня до того удивляете…

– Да, то, что я догадался, достойно удивления; но что же ты хочешь, Филипп? Я самый любопытный человек на свете, и, когда что-нибудь возбуждает мое любопытство, я начинаю искать; притом я всегда необычайно удачлив в поисках; вот я и обнаружил, что твой отъезд – притворный, с чем тебя и поздравляю.

– Притворный? – воскликнул пораженный Филипп.

Старик подошел поближе, дотронулся до груди молодого человека пальцами, костлявыми, как пальцы скелета, и доверительно произнес:

– Клянусь честью, я убежден, что, не пустись ты на эту уловку, все вышло бы наружу. Ты вовремя спохватился. Может быть, завтра было бы уже поздно. Поспеши, дитя мое, поспеши.

– Сударь, – ледяным тоном отвечал Филипп, – уверяю вас, я не понимаю ни слова, ни единого слова из того, что вы изволите мне говорить.