Ужасный век. Том I (СИ) - Миллер Андрей

— Да нет, конечно. Не выгоню.

Глава 10

Мартин велел Тесс и Фанни говорить по городу о нём — и старуха и девочкой, похоже, вовсю говорили. Скоро дартфорцы потянулись к проделанному у самой земли зарешеченному окошку.

Этого момента, ожидаемого и даже неизбежного, Мартин немного боялся. Он ведь не знал наверняка, как именно удалось совершить им содеянное: потому и не испытывал уверенности, что сумеет помочь другим людям. По крайней мере — так же легко.

К счастью, мало кто шёл с такой же тяжёлой бедой, решаемой так же явно и однозначно. Первое время являлись бедняки с простыми жалобами на тяготы жизни, с какими-то обыкновенными хворями: возможно, Мартин более утешил их словами, нежели помог свершением чуда. Одному мужику, искалеченному на полях Великой войны, вроде как стало лучше: отступили, по его словам, годами мучившие боли. Но это могло быть простое внушение. Женщина с усталыми глазами жаловалась на пьющего мужа — быть может, рассудил Мартин, выпивку тот бросит из страха перед высшими силами.

Многие вовсе ни на что особо не сетовали: просто хотели взглянуть на Мартина, коего вовсю обсуждали на площадях, и немного поговорить с ним.

Через неделю, впрочем, явился ещё один слепой. К немалому удивлению самого Мартина, он прозрел. Другой калека просил вернуть сгнившую от пустяковой ранки ногу, однако тут уж Мартин честно сказал: несчастный просит от бога слишком многого. Сама святая Белла, Благостная Дева, подобных чудес не совершала — если верить Святому Писанию, хоть отношение Мартина к священной книге нынче сделалось ироничным.

Сокамерники, конечно, были поражены происходящим. Гевин то радовался, то сетовал — мол, связался с кем-то похуже еретика и кончится это ещё хуже, нежели просто плахой. Далия не сводила с Мартина восторженного взгляда, когда мальчик говорил со всё новыми и новыми просителями. Ерден в основном помалкивал, только загадочно улыбался. Словно больше самого Мартина знал о происходящем.

Более всего чудеса, творящиеся в камере, изменили Берни Крыса. Тот больше не дерзил и ни с кем не ругался — сделался тише, чем сам Мартин в бытность церковным служкой. Пару раз вор о чём-то с Мартином начинал беседу — видать, о чём-то очень важном, но всякий раз не доходил до сути. Пугался. Не то Мартина, не то сам себя.

Разумеется, рано или поздно тюремщики должны были обратить внимание на происходящее. Они плевать хотели на всё внутри темницы — но тянущихся к ней горожан, обыкновенно десятой дорогой мрачное место обходивших, нельзя было не заметить. Кончилось тем, что Мартина увели из прежней камеры — бросили в другую, одиночную. Размером со шкаф и без окна.

Там мальчишка провёл ещё несколько дней, которые почти не запомнил. Нечем было заняться и не о чем стало думать. Ясное дело, вскоре должны казнить — но этот очевидный факт и раньше не вызывал у Мартина Мика переживаний, а уж теперь вовсе сделался безразличным. Наверняка за стенами тюрьмы волновались о судьбе пророка гораздо больше. Иногда Мартину казалось, будто сквозь толстый камень он слышит многоголосый ропот, споры и перешёптывания. Дартфорцы не могли не обсуждать его. Возможно, суждены Мартину короткая жизнь да маленькая судьба — не сотворит он ничего великого для Стирлинга, тем паче для мира. Однако Дартфор получил в эти дни хоть какую-то надежду. И это уже дорого стоило.

Однажды утром — почему-то Мартин был уверен, что это раннее утро, хотя солнечного света не видел давно — его наконец вывели из камеры. Никто ничего не объяснил, но Мартин без труда догадался, куда его ведут.

Даже в тюремных коридорах воздух после одиночной камеры казался свежим — а уж на улице мальчишка вдохнул полной грудью с таким наслаждением, как никогда в жизни. Немного смешно, конечно, в его возрасте так говорить: «как никогда в жизни». И несколько горько задумываться о том прямо на пороге смерти.

Недолго пришлось дышать свободно: прямо за воротами тюрьмы Мартину надели на голову плотный мешок, сквозь который только солнце едва-едва было видно. Неожиданно в это утро распогодилось! Даже через тёмную ткань солнце немного слепило: редкий случай этим летом.

Славный денёк. Даже тяжёлые кандалы, которыми Мартину сковали за спиной руки, совсем его не портили.

Шли не очень долго, но за это время Мартин успел заметить: шумит Дартфор изрядно. Сильнее, чем в день той казни, когда их с Гевином арестовали. Гораздо сильнее. И гул был очевидно неодобрительным, возмущённым. Дартфорцы не хотели, чтобы Мартин умер.

Забавно! Прежде не бывало до его жизни дела более чем двум-трём людям. Вермилий — и тот не особенно беспокоился.

Мешок сорвали с головы неожиданно. Свет больно ударил по глазам, пришлось зажмуриться, но ещё прежде Мартин понял: он на той самой площади. Вновь забитой битком. Вот стоит всё тот же собор, а вот эшафот: вряд ли он в последние недели пустовал подолгу. Обычные казни наверняка успели дартфорцам немного наскучить, но сегодня-то намечалась необычная.

Мартин улыбнулся толпе, глядящей с горечью и сочувствием. Некоторые смотрели даже с каким-то… благоговением, что ли? Улицы по дороге шумели, но на площади люди заметно притихли: должно быть, способствовало этому обилие стражи, настроенной решительно.

Вооружённых людей оказалось теперь гораздо больше прежнего: как из цеховых дартфорских охранников, так и в накидках линкольновских цветов. Стражники стояли вокруг эшафота в два ряда. Шлемы, кирасы и клинки алебард сверкали в утренних лучах. Это было красиво.

Мальчика толкнули в спину — к знакомой уже лестнице, по которой он вновь поднялся твёрдо, без малейших сомнений.

Гевин, Далия, Крыс и Ерден уже были на эшафоте: пока что при головах на плечах. Они стояли на коленях, также со скованными за спиной руками. Вероятно, Мартина собирались казнить первым, что показалось мальчику логичным. После того внимания, которое приковало к себе окошко камеры, в глазах властей он точно сделался главным еретиком.

Впрочем, и теперь епископ не почтил площадь своим благословенным присутствием. Жаль: он наверняка узнал бы Мартина, а это обещало интересный разговор напоследок. Обошлось тем богато одетым священником, которого Мартин видел на прошлой казни. И тот самый рыцарь в очень красивом доспехе, служащий герцогу Линкольну, на эшафоте присутствовал.

И ещё палач, конечно: детина не меньше Гевина, с огромным топором в мозолистых лапищах. Часто палачи надевают маски, хоть и мало в этом смысла — все же прекрасно знают, кто в городе палач. Так крепко знают, что редкий палаческий сын сам устраивается в жизни иначе. Но вот этот палач маски не носил. Лицо его совсем не показалось Мартину интересным, а в глазах читалось одно лишь безразличие. Ни ненависти, ни отвращения, ни сочувствия к жертвам этот человек не испытывал.

На лице рыцаря была только скука. Что же до священника… Этот старик в бархате точно слышал о чудесах, совершённых Мартином. Не мог не слышать. Однако столь же ясно виделось: не верит. Не смотрел священник на Мартина как на пророка, как на настоящего колдуна, на по-настоящему опасного для Церкви противника. Ничего подобного.

Очередное свидетельство очевидного: утратила Церковь веру не только в то, что прославляет — но даже в то, против чего борется. Мартин вспомнил, как в лесном доме указывала с иронией на этот факт Гелла. Удивительно, дескать, насколько слабо верят паладины в то, против чего сражаются. Вермилий, Гордон и Брюс до последнего момента так и не поняли, с чем столкнулись.

Вот и этот священник не понимал. Не хотел понимать? Или не мог — как раз потому, что молчание Творца Небесного сделало служителей его беспомощными?

Впрочем, для совершения казней сил Церкви по-прежнему хватало.

— Желаешь ли ты покаяться в своей злой ереси? — спросил священник.

— Мне не в чем перед вами каяться.

— Не предо мной и не пред добрыми горожанами Церковь милостиво позволяет тебе произнести слова покаяния, пока ещё не поздно. Но перед лицом самого Творца Небесного!