Лекции по патрологии I—IV века - Н. И. Сагарда

Но было бы большой ошибкой утверждать, что необходимость научного исследования содержания христианского учения и построения его в цельную систему в это время была всеобщей или, по крайней мере, ясно сознавалась большинством верующих. Против этого говорит достаточно твердо устанавливаемый факт, что к концу II в. многие из верующих серьезно ставили под вопрос право всякого научного исследования, даже какой бы тр ни было литературной деятельности. Отношение к философии издавна было у одних благоприятным, у других, как Татиан и Феофил, отрицательным и даже враждебным.

Церковь одержала победу над гностицизмом, но вместе с ним вызвала подозрение к себе и философия, которая была сделана ответственной за него как его мать; изгнать ее из Церкви, может быть, значило бы окончательно вырвать корни подобных опасных произрастений на все последующие времена. Климент Александрийский дает живое изображение борьбы этих двух партий и настроений. «Многие, — говорит он, — боятся эллинской философии подобно тому, как дети боятся привидений, опасаясь, чтобы она не ввела их в заблуждение» (Strom. VI, [Ю.]80.5). «Некоторые воображают, что очень умно делают, когда не хотят иметь дела ни с философией, ни с диалектикой, ни естественных наук не хотят изучать, а удовлетворяются только одной простой верой» (Strom. I, [9.]43.1). Некоторые из верных восклицают: «Какая польза знать причины того, как, например, движется солнце и другие светила, или изучать геометрические теоремы, или диалектические доказательства, или какую бы то ни было из прочих наук, ибо для исполнения обязанностей они не приносят никакой пользы; эллинская философия — продукт человеческого разума, не способна научить истине» (Strom. VI, [11.J93.1). «Небезызвестно мне и то, что болтают некоторые по невежеству боязливые, которые говорят, что должно заниматься самым необходимым и относящимся к вере, внешнее же и лишнее проходить мимо как напрасно утомляющее и задерживающее на том, что не имеет никакого отношения к цели; другие же думают, что философия проникла в жизнь на зло и на погибель людей через некоторого лукавого изобретателя» (Strom. I, [1.] 18.2—3). А в самом начале «Стромат» Климент защищает право писать, по крайней мере, для людей серьезных и восстает против тех, которые препятствуют проповеднику истины подавать помощь потомству, в то время как свободно распространяются сочинения с растлевающими мыслями (I, [1.] 1.1—2). Несомненно, здесь нужно видеть следы реакции, которую возбудил гностицизм в христианах, оставшихся верными Церкви. В последние 25 лет II в. гностицизм представлялся для всех самой серьезной опасностью, и причину зла очень мноще видели в философии, в литературных произведениях. Считали, что ввиду таких результатов применения к христианскому учению приемов науки и философии лучше совеем не писать. Кто брался за перо, тот в глазах известной части христианского общества делался подозрительным. В этом ясно обнаружилось весьма враждебное отношение большинства христиан к современной культуре. Масса христиан не хотела ничего знать вне простой веры и очень неблагосклонно смотрела на тех, кто занимался философией. И такое настроение господствовало тогда между верующими даже в таком культурном центре, как Александрия, — об этом убедительно свидетельствует Климент Александрийский. Что эта реакция вызвана была гностицизмом, это удостоверяет трактат Тертуллиана De praescriptione haereticorum. Цель этого сочинения — предохранить верующих от всякого соприкосновения с ересью; не следует даже спорить с еретиками. Он хочет, чтобы к ним приложено было praescriptio, или юридический отвод. Это будет наиболее надежное средство оградить верующих от гибельного влияния ереси. Необходимо сохранять себя даже от чувства изумления перед системами гностицизма: удивляться гностицизму — значит внутренне приближаться к нему, подчиняться его влиянию. Тертуллиан превосходно поселяет в душах простых людей предубеждение, чтобы ни красноречие, ни авторитет наиболее выдающихся еретиков не могли поколебать их; в особенности он восстает против философии: от нее все зло, гностики — ученики философов. Но этого мало: Тертуллиан хотел бы поразить зло в самом корне. Истинный источник всякого заблуждения — дух любознательности; Евангелие исключает как ее, так и основывающееся на ней стремление к исследованию. Неразумно ссылаться на слова «ищите и обрящете», так как это требование имеет значение только для тех, которые еще не нашли Христа. Когда имеют веру, нет больше нужды искать. Христианин, продолжающий искать, доказывает этим, что он не имеет веры. Тертуллиан стремится внушить верующим, что они должны оставаться в пределах простой веры: правило веры — вот грань, которой нельзя преступить. Правило веры исключает всякие праздные вопросы, которые только еретики вымышляют. Не знать ничего, что противоречит правилу веры, это — высшая мудрость. Безумно утверждать, что апостолы не всё знали или что они скрыли от нас что-нибудь из своей мудрости.

Таковы принципы, которые исповедовала другая часть христиан, и притом несравненно более значительная — масса верующих. Страх перед ересью породил исключительное предубеждение против философии. Не находили лучшего средства остановить развитие гностицизма, как закрыться от всякой культуры, подавить не только всякое развитие мысли, но даже искоренить самую любознательность. Ясно, что эти принципы были убийственны для научного богословия, для всякой научной мысли. Если мы сопоставим оба указанные направления, то поймем, что возникновение и развитие богословской науки в рассматриваемый период встречало весьма значительные препятствия. Борьба этих двух направлений должна была решить вопрос о будущем Церкви: должна ли она обособиться от мира или сделаться носительницей культурной миссии, которой предстояло завоевать мир. Что альтернатива решена была в последнем смысле, в этом историческая заслуга вышедшей из Александрии церковной богословской науки.

Совершенно естественно, что начало богословию как науке положено было в греческой Церкви: это было прямым следствием предшествующего духовного развития ее, которое почти на целое столетие было древнее развития латинской Церкви. Греческая философия уже греческим апологетам дала более или менее готовую и твердо установленную терминологию и значительный круг понятий и их сочетаний, распространенных среди образованных классов. Все, что основано было в прибрежных городах Малой Азии и Греции, что созрело на аттической почве, что пустило ростки в Александрии под влиянием ветхозаветного Откровения, — все это подготавливало формы для христианского учения. Греки, обладавшие необходимыми средствами, должны были, благодаря особенностям своего гения, чувствовать самым живым образом потребность взять на себя выполнение той задачи, какая стояла перед христианской литературой этого периода. Так как и средства были созданием греческого духа, так как, далее, греческая философия продолжала еще выполнять свою всемирноисторическую миссию и значение ее стояло твердо, то само собой понятно, что и богословская литература должна была получить печать греческого гения, греческого образа мысли и окраску греческих национальных особенностей. Понятно также, что церковная наука должна была возникнуть там, где процветала светская наука. Александрия была центром языческой современной культуры, здесь же, конечно, прежде всего должно было чувствоваться постепенное нарастание внутренне-церковных и научных интересов и потребностей; поэтому Александрия была естественным местом рождения и христианского богословия. Развитие и утверждение его составляет великую и бессмертную заслугу великих александрийцев Климента и Оригена. Оригену принадлежит и первый опыт систематического изложения богословия как науки — Шр1 άρχων, если даже этот опыт нельзя считать совершенно удавшимся ни в формальном, ни в материальном отношении. Но этими условиями происхождения определялся и внутренний характер этой первой стадии церковного богословия: почти исключительной областью его была умозрительная сторона христианского учения, зависимость его от греческой философии преимущественно сводилась к влиянию на него платоновской философии.

Заслуга александрийцев в развитии церковного богословия сделается еще очевиднее, если мы обратим внимание на то, что собственная Греция не дала за это время ни одного богослова; Малая Азия противопоставила им только антимонтаниста Аполлинария и Фирмилиана Кесарийского (в Каппадокии); Сирия и Палестина дали нескольких писателей — Серапиона Антиохийского, Юлия Африкана и Александра Иерусалимского, которые ни в каком случае не могут быть поставлены рядом с александрийцами. Единственного выдающегося писателя мы находим в Риме в лице Ипполита, который и пишет, и мыслит по-гречески. По многосторонности своей литературной деятельности он даже превосходит Оригена; но Ипполит не делал опыта систематического изложения богословия и не может спорить с Оригеном в отношении влияния на последующие поколения. Начало систематическому изложению богословия в Риме положил Новатиан в своем сочинении De Trinitate; но в нем преобладает полемическая точка зрения против монархианства и савеллианства.