Око силы. Четвертая трилогия (СИ) - Андрей Валентинов

Ольга хотела возразить, но Кутепов взмахнул огромной ладонью:

— Просил бы не перебивать. Внутри РКП(б) сложилась «русская фракция», и она не бездействует. Смягчены гонения на Церковь, поставлены на место малороссийские и грузинские сепаратисты. Про амнистию эмигрантам вы сами изволили напомнить. Следующим шагом неизбежно станет разгром и уничтожение бывших сторонников Троцкого, а также всяческих Апфельбаумов и прочих Розенфельдов.[26] А еще — НЭП, создание твердой валюты, переход от коммун к обычной кооперации, освобождение от японцев Приморья и прочих дальневосточных окраин. Мы не слепые и прекрасно различаем оттенки. Значит, «русской фракции» понадобится наша помощь — хотя бы для того, чтобы передавить еврейчиков и прочих господ интернационалистов. Мы готовы ее оказать, но на определенных условиях.

— Чушь! — мотнула головой кавалерист-девица. — Хинину бы вам принять, говорят, от бреда помогает.

Генеральские губы внезапно заиграли улыбкой. Кутепов наклонился вперед, взглянул снисходительно.

— Чем на фронте командовать изволили, барышня? Полуэскадроном? Стало быть, выше штаб-ротмистра не поднялись? Так вот, госпожа штаб-ротмистр, извольте не умствовать, а передать мои слова по начальству. Вас же сюда за этим прислали, не так ли? И не слишком задирайтесь, не по чину. Будете себя хорошо вести, глядишь, и отделаетесь ссылкой в места не столь отдаленные. А иначе отдадим вас господину Бабровичу для учений по рубке лозы. Думаете, ваше начальство заступится?

Ольга хотела весело рассмеяться в ответ, но вдруг поняла, что ей совсем не смешно.

3

Кафе называлось «La Rotonde». Товарищу Москвину здесь не слишком нравилось: шумно, народу много — и полным полно соотечественников. Прямо над соседним столиком висела фотография товарища Троцкого с черным траурным уголком, чуть дальше — карандашный портрет Вождя, напротив, под медной лампой-бра — маленький портрет полузнакомого меньшевика с козлиной бородкой, то ли Дана, то ли самого Мартова. Хватало и прочих, но уже не политиков, а всяческих поэтов с художниками, когда-то навещавшими заведение, дабы выпить чашку кофе или рюмки анисовой водки. С портретами смириться еще можно, но родная речь слышалась отовсюду, а к языку, как известно, прилагается пара ушей. К сожалению, уйти было нельзя. Именно здесь, на бульваре Монпарнасс, 105, репортер «Известий» Миша Огнев, он же сотрудник Мишель, назначил встречу.

— Ля бо-эм! — тщательно, по слогам выговорила Мурка, закуривая тонкую черную сигарету. — По-нашему, значит, Богемия. Это тебе, Леонид Семенович, не пивная на Тишинке, здесь люди с воображением, тонкого вкуса.

Бывший старший оперуполномоченный хотел напомнить, что и на Тишинке можно повстречать «Богемию» на любой вкус, хоть Есенина, хоть самого Маяковского, но промолчал. «Ля бо-эм!» Пустили Мурку в Европу!

— Значит, все-таки на Тускулу собрался?

От неожиданности Леонид чуть не уронил папиросу. Поморщился, оглянулся на соседний столик, где в полный голос толковали о каком-то Дягилеве.

— Ты бы потише, товарищ Климова. Нашла место!

Мурка дернула ярко накрашенными губами:

— Самое место, Лёнечка. Каждый свое кричит, соседа не слышит. Зачем тебе этот Гастон? Думаешь, на Тускулу дорогу укажет? А вот у меня другое предложение есть, серьезное очень.

— В Северо-Американские податься? — хмыкнул Леонид, отхлебывая остывший кофе. — На гоп-стоп Рокфеллера взять?

Девушка помотала головой, положила сигарету на край пепельницы.

— Не смейся, а выслушай. Куда когти рвать, тебе, Фартовый, виднее. Ты — король. Но и королю одному трудно. Договорились мы с тобой, что товарищем тебе буду. Не хочу больше! Уезжай, куда душа зовет, но возьми с собой. Не товарищем, не «машкой», а женой законной, в церкви венчанной. И не будет у тебя никого в жизни вернее. Вот такой у меня к тебе разговор, Леонид Семенович. А прежде чем ответить, подумай, потому как не только моя жизнь сейчас решается.

Бывший бандит по кличке Фартовый в этот миг пожалел только об одном. Три трупа оставил он в темном переулке возле Тишинского рынка. Три — не четыре! Дал слабину, не накормил «маслиной» наглую девку, потащил с собой.

Расхлебывай теперь, дурак!

— Как ты говорила? — хмыкнул. — Лестно над Королем верх взять, волей волю передавить? Не будет этого! Опасно ходишь, шалава, еще шажок — и хана, не помилую. Король с коцаной под венец и мертвым не станет. Пропетрила, «машка»?

Девушка закрыла глаза, откинулась на спинку стула.

— А я, знаешь, Леонид Семенович, к Ольке Зотовой тебя ревновала. Такая вот дура была. Думала, из-за нее на меня не смотришь. Красивая, образованная, при хорошей должности, а главное, чистая, грязными ублюдками не топтаная. Взглянет — из глаз спесь дворянская плещет. И вправду — царевна! Убить ее хотела, вспомнить стыдно. И только сейчас поняла: не нужен тебе никто, Лёнька. Слишком сильная у тебя к себе самому любовь, мою ты и не заметишь. А Ольку, подружку, может, еще убью, чтобы никому счастья не досталось…

Махнула рукавом по векам, взглянула с улыбкой, словно и не было ничего.

— Я спросила, ты ответил. Никто не в обиде… Кстати, вот и наш Мишка с каким-то нечесаным.

Леонид с трудом заставил себя обернуться. Хорошо, что они в шумной «Ротонде», а не в пустом переулке. Он знал, что стрелять нужно первым, иначе не выживешь. Кажется, свой выстрел Фартовый уже пропустил.

— Мишель! — девушка привстала, махнула рукой. — Бонжур! Ве-не ну!..[27]

* * *

— Это Илья Эренбург. — Огнев кивнул в сторону «нечесанного», уже успевшего протиснуться к стойке и одним залпом опрокинуть в себя сразу две рюмки чего-то темно-красного. — Партийная кличка — Лохматый. Давно хотел познакомиться. Талантливый парень! Печатается у нас, в «Известиях», но возвращаться не спешит. Лучше здесь скучать, чем в Соловецком лагере. Между прочим, Лохматым Илью так сам Вождь окрестил.

— А почему тогда — в Соловецкий лагерь? — поразился товарищ Москвин.

— Потому, что был у партийца Лохматого некий эпизод. В 1919-м он засобирался домой, но почему попал не в Столицу, а в Киев, к Деникину. И не в тюремную камеру, а прямиком в Осведомительное агентство. Вот и ждет, пока забудется. Только у нас память крепкая!

Бывший член военного трибунала многозначительно усмехнулся. Улыбнулась и Мурка, намек оценив. Провела язычком по губам, взглянула весело. Леонид поразился. Неужто и вправду такая железная? Или просто играет — и сейчас, и пять минут назад?

— Дела наши следующие, — вел далее Мишель, доставая из кармана пальто записную книжку. — Пообщался я с коллегами, даже на убийство съездить успел. Зарезали буржуя одного, Антуана Риво[28]. Собственный брат порешил за несколько тысяч франков. И, представляете, Леон, повезло. Обратно ехали как раз мимо рынка, даже улицу нужную видать. Я и спросил, что, мол, у вас тут, так сказать, произрастает?

Порылся в книжке, достал небольшое фото, бросил на стол.

— Вот это!

— Какая гадость! — резюмировала товарищ Климова несколькими секундами позже. Леонид промолчал, но подумал о том же. Огнев, взяв фотографию за уголок, кинул обратно в книжку.

— Я почти не ошибся — дом свиданий. Только не простой, а для…

Пошевелил пальцами в воздухе, пытаясь поймать нужное слово, годное для произнесения вслух.

— В недавнее время это именовали «грамматическими ошибками». В отличие от обычной проституции здесь такое запрещено, особенно если дело касается несовершеннолетних. По нашему клиенту конкретно ничего узнать не удалось, но достаточно сообщить в университет адрес дома, где он бывает после лекций. Как там у старика Шекспира?

— Я видел, он входил в веселый дом,

Сиречь в бордель, иль что-нибудь такое…

[29]

— Бордель — это когда с мамзелями, — девушка наморщила нос. — А за «что-нибудь такое» я бы стреляла.

— Стрелять не будем, — резюмировал товарищ Москвин. — А вот по душам потолковать — самое время.

Он еще раз прикинул шансы. Риск есть, и не малый, но может получиться. Даже герой не захочет идти под суд за «грамматические ошибки». А Гастон де Сен-Луи не слишком походит на героя.

— Завтра!

4

Тяжелый лист покрытой треснувшей краской кожи, красные буквицы, ровные ряды черных строк. А над всем этим рисунок: ярко-синие небеса, два дерева, маленькие человечки под ними…

— Таких рассказов несколько, — рука Арцеулова осторожно перевернула страницу. — В этой рукописи он самый подробный. Латынь, конечно, кухонная, но разобрать можно.