Волк среди волков - Ханс Фаллада

— Нелегкая штука жизнь, — сказал он, сел на стул и снова впал в раздумье. Он уже не мог сосредоточиться на выборе одежды, мысли понеслись дальше. Вспомнилось, что сегодня вечером, в девять часов, ему приказано забрать оружие из Черного лога. Что же ему за неволя ехать туда раньше? Если оружие забрано, то это так же плохо в девять часов вечера, как и в полдень: он сделает вид, что ему ничего не известно. Ротмистр с дочерью будут молчать, никто не перетряхивает на людях свое грязное белье. Тут он насмешливо захихикал при мысли, как грязно белье этой дочери.

"И подлец же я! Ну и подлец", — застонал лейтенант, но он не думал этого на самом деле.

В конечном счете он подлец ровно настолько, насколько должен был стать подлецом в этой жизни. Вот он сидит, сжав голову руками, деревенский донжуан, таинственный лейтенант Фриц, скорый в действиях и в любви. Его жизнь была бесшабашная жизнь — запах пороха, долгие поцелуи с привкусом крови, гладкое, холодное оружие в руках и гладкие холодные тела девушек под платьем, огонь в небе — от пылающих после обстрела деревень — и вечный всепожирающий огонь в теле. Он мог хладнокровно поджечь дом какого-нибудь Гаазе, если это было ему нужно, но он мог также вбежать в объятый пламенем сарай, чтобы вывести лошадей — таков он!

И именно потому, что он таков, он не станет ждать вечера, чтобы удостовериться насчет оружия. Нет, он поедет сейчас же, и если оружие сгинуло, то сгинуть и ему — в точности так, как он сказал этой проклятой девчонке. Он хорошо знает, что для многих лейтенант Фриц — человек сомнительный, и майору он нужен только потому, что его можно использовать для определенных поручений. Но у него есть своя честь, и для этой чести невыносимо зависеть от молчания какой-то фройляйн фон Праквиц.

Лейтенант порывисто подымается, все его колебания как рукой сняло. Он вынимает из шкафа чемодан, вытаскивает из-под грязного белья свой револьвер. Стоит с револьвером в руке. Предохранитель спущен, но револьвер заряжен еще с тех пор. Он хорошо помнит, как гнал этого недоростка Мейера, эту скотину, он был в нерешительности, он сдрейфил — тогда этот тип бросил ему под ноги чемодан!

Нет, с ней ему не повезло, вокруг нее одни лишь ничтожные людишки: трусливый Мейер, болтливый Книбуш, негодяй лакей, придурковатый отец. Этот вообразил, что можно что-то доказать, плеснув человеку в физиономию вино, а потом, сраженный собственным геройством, раскис, — сидит пьянехонек у стола. Но ничтожнее всех она сама с ее романтическими претензиями: "Не могу без тебя!" — когда любой мужчина в Нейлоэ, в мире мог бы дать ей то, что дал ей он!

Раздался стук в дверь, лейтенант порывисто сунул револьвер в широкий карман штанов, а потом уже крикнул: "Войдите!" Но это только коридорный Фридрих, он докладывает, что господин Рихтер прислал за господином Фрицем: пусть явится к нему тотчас же.

— Ладно, ладно, будет сделано, Фридрих, — говорит лейтенант легким тоном, мысленно произнося проклятье. Он спокойно, аккуратно расчесывает волосы перед зеркалом, а Фридрих, — разумеется, и он соучастник заговора, но лишь как мелкая сошка, — внимательно следит за ним. Лейтенант наблюдает в зеркале лицо стоящего позади Фридриха. Это — грубое лицо, точно вылепленное из глины, с бесформенным носом. Но как ни грубо это лицо, на нем нетрудно прочесть тревогу, озабоченность. Лейтенант решается.

— Ну, Фридрих, в чем дело? — спрашивает он, улыбаясь.

Фридрих смотрит на лейтенанта в зеркало, он быстро говорит:

— В казармах запрещены увольнения в город.

Лейтенант с видом превосходства улыбается:

— Это мы давно знаем, все в порядке, Фридрих. Ты думаешь — перед таким делом пускают людей в город, чтобы они там перепились?

Фридрих медленно кивает бесформенной головой.

— Да, понимаю. Но, господин лейтенант, люди рассказывают…

— А ты веришь всяким россказням? Людских толков не переслушаешь, Фридрих.

— Но…

— Брось ерунду молоть! Все это болтовня, наш брат повинуется и делает свое дело.

— Но, — сказал Фридрих, — говорят, перед артиллерийской казармой остановилась машина шпионской комиссии, господин лейтенант.

Коридорный, этот жалкий нуль, один из тысяч, не спускает глаз с лейтенанта. Нельзя распускаться, выказать испуг. Лишь на мгновение закрыл он глаза, будто мигнул, и уже снова смотрит в зеркало на самого себя и на того, другого. Задумчиво постукивает гребнем о край умывального таза и спрашивает:

— Ну, а дальше? Она все еще там?

— Нет, господин лейтенант, уехала.

— Видишь, Фридрих, — говорит лейтенант, стараясь успокоить одновременно и себя. — Видишь, Фридрих. Она постояла и уехала. Вот как. Этим господам надо всюду сунуть свой нос. На то они и шпики. Разумеется, они что-то пронюхали; немыслимо, чтобы люди не болтали немножко, раз сотни человек знают о нашем деле. Они хотели кое-что разведать, но, видишь, убрались прочь. Разве они убрались бы, если бы действительно что-нибудь знали?

Теперь лейтенант обернулся, он глядит на Фридриха прямо, а не в зеркало. То ли это внушительный взгляд, то ли действие его слов, но он видит, что убедил лакея.

Тот говорит:

— Господин лейтенант совершенно прав: людских толков не переслушаешь. Надо повиноваться.

Лейтенант в душе насмехается: дело дрянь! Подумаешь, какой успех, одного убедил, одного из трех тысяч! Дьявол знает, что тем временем нашептывают на уши другим… Тут надо бы иметь полк глухонемых.

— Не то чтобы я боялся, господин лейтенант, — продолжает коридорный, но я так доволен, что наконец нашел работу, а хозяин сказал, что выкинет меня вон, если я буду участвовать в путче.

Лейтенант делает движение, и Фридрих торопится досказать свою мысль:

— Я ведь пойду, господин лейтенант, и прихвачу с собой охотничьи ружья хозяина, как приказано. Если завтра все сойдет хорошо, пусть себе выкидывает! Но ведь вы понимаете, господин лейтенант, если никакой надежды на успех… остаться без работы тоже невелика радость…

— Нет, нет, Фридрих! — смеется лейтенант и хлопает по плечу коридорного. — Дело на мази. Все в порядке. Жизнью тебе ручаюсь.

Он так и сказал, он так и хотел сказать. Ведь все ему до черта безразлично, так пропадай все пропадом! Жалеть ему, что ли, это чучело! Каждый хочет застраховаться. Трусы!

— Благодарю вас, господин лейтенант, — говорит Фридрих сияя.

— Видишь ли, друг, — милостиво смеется лейтенант, — поменьше слушай всякие враки! Еще как твой хозяин обрадуется, что ты за него участвовал в путче! — Другим тоном: — Да, забыл, Фридрих, мой велосипед в порядке? Мне надо еще сегодня за город.

— Само собой, господин лейтенант, но вы ведь хотели сначала пойти к господину Рихтеру…

— Верно! — говорит лейтенант и уходит.

Он шагает не спеша, покуривая; в уборной он быстро откидывает предохранитель и убеждается, что один патрон в стволе еще есть. Так, с револьвером в кармане, зажав его в руке, он сначала идет к Рихтеру, который, разумеется, вовсе не Рихтер, как и он не Фриц; он что-то вроде начальника… Смешно: с тех пор как лейтенант услышал об автомобиле Антанты, его настроение улучшилось на сто процентов. Если всем осужденным на смерть так весело, ужасно весело, как ему, то болтовне насчет смертной казни — грош цена. А ведь может случиться, что через несколько минут, у господина Рихтера, уже взорвется бомба. И он вместе с ней!

Но в дальнейшем все протекает как нельзя более мирно. У Рихтера много народу, кто в штатском, кто в поношенной форме, без знаков различия офицеры в отставке. Лейтенант знает их всех, он ограничивается коротким поклоном и подходит прямо к Рихтеру, который шушукается с единственным незнакомцем, «настоящим» штатским.

Да, собственно, и Рихтер, долговязый, весь в черном, "Карандаш божий" (как называет его между собой молодежь), похож на штатского. Он всегда все записывает, он что-то там по части тактики — пороху, видно, и не нюхивал. Лейтенант его терпеть не может, а Рихтер точно так же не терпит лейтенанта.

Поэтому он довольно резким жестом дает понять молодому человеку, чтобы тот подождал в отдалении, и продолжает шептаться с толстым штатским. Лейтенант отворачивается и со скучающим видом оглядывает комнату.

Это задняя комната трактира, что-то есть в ней пустынное, блеклое, и что-то такое же пустынное, блеклое, гнилое есть во всех этих людях. Какая подлость, что ему приходится здесь стоять и ждать. Он поглаживает пальцем револьвер в кармане, он с первых же слов Рихтера поймет, известно ли что-нибудь о нем этим людям. До его ушей долетает несколько слов, произнесенных толстяком штатским, — он не особенно хорошо расслышал, но это как будто «Мейер» и «сыщик». На свете тьма Мейеров, но лейтенант глубоко убежден, что речь идет об одном-единственном Мейере. Этот скот родился на свет, чтобы испортить ему жизнь. Почему он не дал ему изжариться в огне начавшегося лесного пожара! Вот награда за добрые дела!