Том 7. Бесы - Федор Достоевский

Памфлетное задание романа, с одной стороны, его сложная философско идеологическая проблематика и трагическая атмосфера — с другой, определяют „двусоставность“ поэтики „Бесов“. Достоевский щедро пользуется в романе приемами алогического гротеска, шаржа, карикатуры. Продолжая линию „Скверного анекдота“, „Крокодила“, а также ряда своих публицистических выступлений 1860-х годов во „Времени“ и „Эпохе“, писатель во многом отталкивается от опыта демократической сатирической журналистики 1860-х годов, переосмысляя ее образы и темы и обращая против демократического лагеря им же выработанные остросатирические приемы и средства борьбы. И вместе с тем карикатура и гротеск непосредственно соседствуют в романе с трагедией, страницы политической и уголовной хроники — с горячими и страстными исповедальными признаниями и философскими диалогами главных героев.

В самом сюжете романа контрапунктно сплетаются две линии: Верховенского и рядовых участников нигилистического заговора — и Ставрогина, Кириллова, Шатова, внутренняя сущность которых раскрывается до конца в иной, интеллектуальной сфере религиозно-нравственных исканий.

Форма провинциальной хроники уже встречалась у Достоевского в повести „Дядюшкин сон“ (1859). Но здесь рамки и содержание нарисованной Достоевским картины были значительно уже. В „Бесах“ изображена иная эпоха из истории русской провинции, жизнь которой в пореформенные годы утратила свою прежнюю замкнутость и патриархальную неподвижность, стала, в понимании Достоевского, зеркалом общей картины жизни страны со всеми присущими этой жизни беспокойством, противоположными социально политическими тенденциями и интересами. Именно ощущение теснейшей связи между жизнью столичной и провинциальной России позволило Достоевскому избрать для своего романа-памфлета, направленного против русских революционеров, форму провинциальной хроники.

Использованная Достоевским в „Бесах“ форма хроники (позднее в видоизмененном виде она нашла применение также в „Братьях Карамазовых“) потребовала от автора создания новой для него фигуры — рассказчика-хроникера. Впоследствии эта фигура вызвала большой интерес M. Горького и несомненно в какой-то мере была учтена им в его романах-хрониках (например, в „Жизни Матвея Кожемякина“). Рассказчик в „Бесах“ в отличие от Ивана Петровича в „Униженных и оскорбленных“ не столичный человек, не литератор, а провинциальный обыватель с несколько (хотя и умеренно) архаизированным языком. Уже в зачине романа подчеркнуты литературная неопытность, „неумение“ рассказчика, стиль его насыщен характерными словечками вроде „столь“, „доселе“, „многочтимый“, оговорками, подчеркивающими его неуверенность в себе, и т. д.

Фигура рассказчика „Бесов“ была создана Достоевским в период, когда проблемы художественного сказа привлекали к себе пристальное внимание Лескова. Но задача, которую ставил перед собой автор „Бесов“, была иной, чем та, которую преследовал автор „Соборян“ и „Очарованного странника“. Главной целью Лескова было воспроизвести тонкий стилистический узор речи человека из народа, своеобразно отражающей артистическую одаренность и яркость восприятия жизни, ему свойственные. Автор же „Бесов“ хотел создать психологически сложный образ пассивного, сбитого с толку надвигающимся на него неожиданным напором событий интеллигентного обывателя.[509] Рассказчик хроникер в „Бесах“ выступает не только как лицо, ретроспективно описывающее и комментирующее события романа, но и как участник этих событий, в которых он до самого конца играет роль младшего друга и почитателя Степана Трофимовича Верховенского. Позволяя себе порой ядовито критиковать Степана Трофимовича и других лиц, рассказчик тем не менее обычно социально и психологически не противостоит им, напротив, он теряется и „стушевывается перед ними, подчеркивая их превосходство, свою относительною незначительность по сравнению с героями первого плана. В то же время нередко автор становится на место рассказчика, тонко передоверяя ему свой голос и свою иронию.[510]

Особо важный эпизод творческой истории „Бесов“ — история главы „У Тихона“ („Приложение“), имевшей сложную судьбу.[511] Эта глава, составлявшая, по замыслу автора, неотъемлемую часть романа, была забракована редакцией „Русского вестника“. После долгих безуспешных попыток ее спасти писатель был вынужден согласиться с требованием Каткова и исключить главу, которою он весьма дорожил, из журнальной редакции „Бесов“, а позднее — после выхода романа — уже не делать попыток ее восстановления, считая это, видимо, в тогдашних цензурных условиях безнадежным.

Глава „У Тихона“ дошла до нас в двух рукописных источниках, ни один из которых не дает полного, вполне исправного ее текста. Первый из них — это гранки декабрьской книжки „Русского вестника“ 1871 г. с правкой Достоевского. Первоначальный слой текста соответствует той рукописи, которая была послана автором в Москву в качестве 9-й главы второй части романа (одной, пятнадцатой по счету, гранки не хватает). Корректура испещрена многочисленными исправлениями и дополнениями, разновременными по своему характеру, и представляет собой по существу творческую рукопись, работа над которой так и не была закончена. Второй источник текста главы — копия, сделанная рукою А. Г. Достоевской с неизвестного источника и не доведенная до конца (Список). Отличающаяся существенными разночтениями от корректурного текста главы и восполняющая содержание утраченной пятнадцатой гранки, эта копия приобретает значение самостоятельной редакции.

Основные мотивы главы „У Тихона“ были намечены в подготовительных материалах к роману еще в первой половине 1870 г. В них будущей главе „У Тихона“ отведено значительное место.

Непосредственным введением в сложную религиозно-философскую атмосферу исповеди Ставрогина может служить следующая характеристика этого персонажа, относящаяся, очевидно, к весне — лету 1871 г.: „Князь понимает, что его мог бы спасти энтузиазм (н(а)пр(имер), монашество, самопожертвование исповедью). Но для энтузиазма недостает нравственного чувства (частию от неверия). «.Ангелу Сардийской церкви напиши». Частию от буйных телесных инстинктов. Из гордой иронии на несовладание самим, собою — он женился. <…> Из страсти к мучительству — изнасиловал ребенка. Страсть к угрызениям совести. <…> Страстность — Лиза. Овладев ею — убивает Хромоножку. С убийством Шатова — порыв сумасшествия (речи, молебны), и повесился. Тоска. Но главное все-таки — безверие. Ужас к самому себе: н(а)пр(и-мер), от сознания наслаждения в страдании других. Князь говорит Тихону прямо, что иногда он глубоко страждет укорами совести, иногда же эти укоры обращаются ему в наслаждение. (Булавки под ногтями у ребенка). Не на что опереться нравственному чувству. Тихон прямо ему: «Почвы нет. Иноземное воспитание. Полюбите народ, святую веру его. Полюбите до энтузиазма»“ (XI, 274).

Из письма Достоевского к С. А. Ивановой от 6 (18) января 1871 г видно, что к тому времени, когда было написано еще всего около 8 листов связного текста „Бесов“, замысел главы в основном определился, так же как и место её в романе: исповедь Ставрогина перед Тихоном должна была войти во вторую часть романа. Объясняя в этом письме отказ посвятить роман своей племяннице М. А. Ивановой (по ее просьбе), Достоевский писал: „Одно из главных лиц романа признается таинственно другому лицу в одном своем преступлении. Нравственное влияние этого преступления на это лицо играет большую роль в романе, преступление же, повторяю, хоть о нем и можно прочесть, но посвятить не годится“. Из письма узнаем, что к написанию главы Достоевский тогда еще не приступал: „Я еще далеко не дошел до того места…“ (XXIX1, 164)

Позднейших прямых свидетельств о работе над главой (в первой редакции) не сохранилось. Завершающий этап работы Достоевского над нею (оформление связного текста), очевидно, совпал с первыми двумя осенними месяцами 1871 г., а закончеча она была не позже ноября: в ноябрьской книжке „Русского вестника“ появились VII и VIII главы второй части романа. Глава „У Тихона“, девятая, должна была завершить эту вторую часть.

Известная нам первая редакция представляет собою корректуру декабрьской книжки „Русского вестника“ за 1871 г. (рукописных источников ее не сохранилось). Глава состоит из трех разделов. В первом содержится разговор Ставрогина с Тихоном до чтения „листков“, второй представляет собою исповедь героя, по выражению А. С. Долинина, — „кульминационную вершину всего романа, сконденсированный синтез жизни Ставрогина во всех трех аспектах: событийном, психическом и духовном“;[512] в третьем, заключительном, Тихон безуспешно убеждает Ставрогина отложить опубликование листков и советует ему избрать иную форму покаяния.[513] Глава мыслилась Достоевским как бы идейным и композиционным центром романа. Но уже набранная, в корректуре, она была отвергнута редакцией журнала.