Мидлмарч: Картины провинциальной жизни - Джордж Элиот

– Я, право же, была бы рада, если бы вы навсегда остались жить в Мидлмарче, миссис Булстрод, – ответствовала миссис Хекбат с легким вздохом. – Но увы, жизнь учит нас подавлять наши желания, покорствуя жребию. Тем не менее в нашем городе, конечно, всегда найдутся люди, душевно расположенные к вам.

Миссис Хекбат очень хотелось сказать: «Послушайтесь доброго совета, уйдите от мужа», но, ясно чувствуя, что бедняжка не подозревает, какой гром готов грянуть над ее головой, она сочла возможным лишь слегка ее подготовить. Миссис Булстрод пронизал холодный трепет: вне всякого сомнения, миссис Хекбат неспроста вела такие речи. Но хотя миссис Булстрод для того и выехала из дому, чтобы узнать все до конца, мужество ее покинуло, и, малодушно переменив предмет беседы, она принялась расспрашивать о юных Хекбатах и вскоре попрощалась, сказав, что хочет повидаться с миссис Плимдейл. По дороге к дому этой дамы она решила, что на собрании, вероятно, возник более резкий, нежели обычно, спор между мистером Булстродом и его постоянными неприятелями, среди которых был, возможно, мистер Хекбат. Это объясняло все.

Но во время разговора с миссис Плимдейл это обнадеживающее объяснение событий потеряло в ее глазах убедительность. «Селина» встретила подругу с трогательной нежностью, выказывая склонность давать назидательные ответы на самые банальные вопросы. И то и другое едва ли свидетельствовало о том, что на собрании в ратуше произошла всего лишь перебранка, главным следствием которой явилось разлитие желчи у мистера Булстрода. Поначалу миссис Булстрод считала, что предлагать вопросы миссис Плимдейл окажется легче, нежели другим. К своему удивлению, она обнаружила, что старая подруга отнюдь не всегда годится на роль конфидантки: слишком свежи в памяти беседы с ней при совершенно иных обстоятельствах, нет желания служить предметом жалости и выслушивать горькие истины от той, с кем ты в течение долгих лет привыкла обращаться покровительственно. По временам миссис Плимдейл перемежала беседу загадочными заверениями в своей решимости ни в коем случае не изменять старинной дружбе, каковые окончательно убедили миссис Булстрод, что произошла какая-то беда, и вместо того, чтобы со свойственной ей прямотой спросить: «На что ты намекаешь?», она поспешила удалиться, боясь услышать нечто более определенное. Полная смятения, она все больше убеждалась, что, как видно, дело не в финансовых потерях, а в чем-то более серьезном, ибо от ее внимания не укрылось, как и «Селина», и миссис Хекбат деликатно пропускали мимо ушей все ее упоминания о муже, словно речь шла о чем-то постыдном.

Торопливо распростившись с подругой, миссис Булстрод велела кучеру ехать к складу мистера Винси. За то краткое время, которое, терзаемая неизвестностью, она провела в карете, ужас ее достиг таких пределов, что, когда она вошла в контору к брату, у нее дрожали колени, а всегда румяное лицо стало мертвенно-бледным. Обуревавшее ее волнение отчасти передалось и ему. Он встал, шагнул ей навстречу, взял за руку и со свойственной ему порывистостью воскликнул:

– Бог да поможет тебе, Гарриет! Ты знаешь все!

Пожалуй, этот миг был самым тяжким. В пору великих потрясений такие минуты, когда все чувства напряжены до предела, приоткрывают главное в натуре человека и позволяют предсказать, чем завершится борьба, которая пока еще длится. Если бы не воспоминание о Рафлсе, быть может, даже в этот миг воображению миссис Булстрод не рисовалось бы иной беды, кроме разорения. Но сейчас полные глубокой жалости слова и лицо брата внезапно навели ее на мысль, не совершил ли мистер Булстрод чего-нибудь дурного… затем она с ужасом представила себе мужа обесчещенным, а затем, пережив миг жгучего стыда, когда она ощущала себя словно выставленной на всеобщее обозрение, она перенеслась к нему единым порывом сердца, чтобы, скорбя, но не укоряя, разделить с ним позор и одиночество. Все это пронеслось в ее сознании молниеносно, она успела только опуститься в кресло и взглянуть на брата, стоявшего рядом.

– Я ничего не знаю, Уолтер. Что произошло? – спросила она слабым голосом.

Он рассказал ей все, отрывисто, бессвязно, всячески стараясь подчеркнуть, что в обвинениях многое не доказано, в особенности обстоятельства, связанные с Рафлсом.

– Без пересудов не обойтись, – сказал он. – Даже если человека оправдают присяжные, все равно у него за спиной судачат, перемигиваются, качают головами… так уж водится, и безразлично, виноват он или нет. Страшный удар, он сокрушил и Лидгейта, не только Булстрода. Не берусь судить, что в этих слухах правда. Я об одном только жалею: что нам пришлось услышать эти имена – Булстрод и Лидгейт. Лучше бы ты до конца своих дней осталась Винси и Розамонда – также.

Миссис Булстрод промолчала.

– Но не падай духом, Гарриет. Тебя никто ни в чем не обвиняет. А я тебя не оставлю, что бы ты ни решилась предпринять, – сказал брат с грубоватой, но искренней нежностью.

– Проводи меня до кареты, Уолтер, – сказала миссис Булстрод. – Я еле держусь на ногах.

По возвращении домой она могла лишь сказать дочери:

– Я плохо чувствую себя, душенька, мне придется лечь. Позаботься об отце. Пусть никто ко мне не входит. Обедать я не буду.

Она заперлась в своей комнате. Ей требовалось время, чтобы утихла боль, чтобы смириться со своей новой судьбой, с жизнью, подрезанной под корень, и уж затем со всей решимостью занять определенное ей ныне положение. Муж предстал перед ней в неожиданном, безжалостно ярком свете, и судить его снисходительно она не могла: ей вспомнилось, как в течение двадцати лет супружества она благоговейно преклонялась перед ним, утаившим от нее столь многое, и могла назвать его только гнусным обманщиком. Он женился на ней, скрыв от нее свое темное прошлое, и она больше не верила ему и не смела защищать от самых страшных обвинений, которые на него возводили. Прямодушная, привыкшая жить на виду, она особенно горько страдала, разделяя с ним заслуженный позор.

Но эта дурно образованная женщина, чья речь и привычки являли собой весьма пеструю смесь, знала, что такое верность. Человека, с которым она прожила в богатстве и довольстве почти половину жизни, неизменно окруженная его нежной заботой, постигла кара, значит, его немыслимо предать. Есть предательницы, сидящие за одним столом, возлежащие на том же ложе и иссушающие душу того, кто предан ими, своей холодной близостью. Она знала, что когда отопрет дверь, то отопрет ее, готовая прийти к мужу и разделить его горе, а о вине его сказать: скорблю и не упрекаю. Но ей нужно было время, чтобы собраться с силами, ей нужно было оплакать прощание с прежней гордой, беспечальной жизнью. Решившись наконец, она принялась готовиться к встрече с мужем, и бессердечный наблюдатель мог бы счесть ее поступки блажью. Всем зрителям, и видимым, и невидимым, она показывала, как умела, что начала новую жизнь, в которой избрала своим уделом смирение. Она сняла все украшения и надела простое черное платье, гладко причесала пышно взбитые волосы, а нарядную шляпку с пером сменила на простой чепец, в котором неожиданно стала похожа на методистку старых времен.

Булстрод, знавший, что жена ездила в город, а воротившись, сказалась больной, провел все это время в не меньшем волнении. Он предвидел еще прежде, что она может узнать правду от посторонних, и предпочитал это необходимости сделать признание самому. Но сейчас он ожидал ее в мучительной тревоге. Он заставил дочерей уйти из комнаты и, хотя позволил принести ему еду, не прикоснулся к ней. Он чувствовал, как погружается в пучину горя, ни в ком не вызывая сострадания. Жена, быть может, никогда уже не взглянет на него с любовью. А если обратиться к богу, ему казалось, бог не даст ответа, а лишь пошлет ему возмездие.

Было уже восемь часов, когда отворилась дверь и вошла она. Он не смел поднять на нее глаз. Он сидел понурившись, и ей даже показалось, что он стал меньше ростом – так он съежился, сжался. Привычная нежность и непривычная жалость волной захлестнули ее, и, взяв его одной рукой за руку, а вторую положив ему на плечо, она произнесла торжественно, но мягко:

– Посмотри на меня, Никлас.

Слегка вздрогнув, он поднял на нее глаза и на мгновение застыл, изумленный: траурное одеяние, бледное лицо, дрожащие губы, все говорило: «я знаю», а глаза и руки с нежностью обращены к нему. Он разрыдался, она села с ним рядом, и они плакали вместе. Они еще не могли говорить ни о бесчестье, которое она с ним разделяла, ни о поступках, которыми он навлек на них позор. Он молчаливо ей во всем признался, она молчаливо обещала ему верность. При всем своем прямодушии она как огня страшилась слов, которые открыто выразили бы то, что они оба знали. Она не могла спросить: «Что в этих слухах – просто клевета и пустые подозрения?», и он не мог ответить: «Я не виновен».

Глава LXXV

Ощущение пустоты изведанных удовольствий и неосведомленность в тщете удовольствий неизведанных рождают непостоянство.