Ночной карнавал - Елена Крюкова

— Разрешите, мадам, пригласить вашего мужа?.. О, крошка Гастон, неужели ты меня забыл!.. Нет?.. Тогда идем!.. Слышишь, какая музыка!.. Она так и увлекает!.. Так и тянет за собой!..

Беспомощный, с разбрюзгшими щеками толстяк оглянулася на зашипевшую ехидной жену. Да, это, кажется, банкир с бульвара Распай, знаток многих государственных тайн. Они записаны — ее корявым детским почерком в тетрадях, лежащих под лестницей. Тайны! У них уже не осталось от нее тайн. Она видит их насквозь. И они знают это.

И обрюзгший старый гриб, пытающийся поспеть за ней в неудержимо-вихревом танце, хватающийся за ее золотую парчовую юбку, прозрачен перед ней: вот его прогнившие внутренности, вот чавкающие кишки, вот голый живот, уже не втягивающийся внутрь, вот заячье сердчишко, заплывшее жиром, бьющееся не в такт с ее, опоздавшее на столетие.

Она швырнула его, как шкурку апельсина, и провальсировала дальше одна. Все смотрели на нее. Весь зал. Все знали ее. Все узнали ее. О торжество стыда, насмешки, царственной гордости, непобедимой красоты!

Моя красота не спасет мир.

Но ты, мир, погляди на красоту все-таки. Не отворачивай глаз.

Ты ведь уже прожил под Луной тысячелетия, мир, и до сих пор не узнал, что это такое.

Мадлен повернула голову. Знакомое лицо в танцующей, глядящей на нее толпе. Без маски. Пьер Карден. Смотрит на нее неотрывно, и тонкий холодок сквозняка опасности идет от его темного, как омут, взгляда. Что ты хочешь сказать мне глазами, Пьер? Что я прекрасна? Что мои губы, алые и припухшие, хотел бы ты поцеловать? Хочется, перехочется, перетерпится. Я теперь чужая жена. Я последний раз бешусь и насмехаюсь над богатеями, глупцами, любовниками. Они сегодня натанцуются со мной, а завтра пойдут обманывать других, покупать третьих, расстреливать и вешать четвертых. Моя красота их не остановит. Не схватит за руку. Но погляди, Пьер, как заливаются они краской стыда и ужаса: ведь это я, я, кого они держали за вкусную шлюху, кого распинали на кушетках и пуфах, безнаказанно, Царицей Карнавала, танцую с ними!

Пьер сделал ей знак. Прижал палец к губам и кивнул головой в сторону окна. Она не поняла. Еще один заговор?! Она устала от знаков и намеков. От тайн и сокрытий. Она теперь вся на виду. Захочет — и обнажится. Как на картине горбуна. Где горбун? Где Кази?!.. Куда утанцевали они…

И, Боже, где Князь, где муж мой…

Он здесь. Я знаю. Он увидит меня. Я видна издали, как большой золотой шар. Как желтый георгин.

Мадам Лу… мадам Лу сказала бы, что у меня нет вкуса ни на грош. Золотая парча, золотые туфлишки. Фи, сморщила бы нос мадам, где вы воспитывались, девица Мадлен. На каких чердаках. В каких подвалах. Ну да, в подвалах, дорогая и незабвенная мадам. Нас духами не прыскали. Нас хлестали плетьми. Кормили отбросами. А теперь мы блистаем. Царим. Горим звездами глаз на всю людскую пустыню!

Веселый Дом… мадам Лу… как далеко…

И лишь сошедшая с ума Кази — еле видимая ниточка, протянутая оттуда.

Держись за ниточку, Мадлен.

Или резко, одним махом оборви ее.

Но я уже оборвала! Князь! Где ты!

Она выбежала, цокая каблуками, на мрамор лестницы. Скатилась по ступеням, цепляя шлейфом за ноги, туфли, перила. Ее голые колени светились, словно две Луны, из-под солнечной слепящей оборки платья, расталкивали душный густой воздух карнавальной залы. Дворец гудел и клокотал. Она пробежала в закуток под лестницей, вытащила шкатулку черного дерева с записями. Скорее в парк. К пруду. Она утопит их. Разделается с ними. С ними со всеми.

Она ринулась к двери, нажала на стекло обеими руками, выскользнула в холод и ночь.

Парк выглядел фантастично. С черных небес светил молодой месяц. Снег мерцал голубым и синим, брызгал лиловыми искрами. Деревья тянули худые черные ветви к Луне, скорбно и маняще изгибаясь, будто танцуя лунный танец. Меж деревьев кругами черной яшмы темнели пруды. Сугробы укутывали парк, как меха, воротники и муфты. Зерна звезд сыпались с неба, соперничая с фейерверком — герцог велел всю ночь жечь феерические бенгальские огни, и холодные слепящие искры, похожие на брызги раскаленного металла или на летящую по ветру полову, стреляли и низвергались из бешено крутящихся механических кругов и колес.

Шел снег. Снега нападало уже довольно; а он все шел и шел, укрывая землю пуховыми белыми платками, слой за слоем, голубым мехом, призрачным сиянием. Дамы бежали по свежему снегу с обнаженными плечами. Кавалеры догоняли их, ловили. Хватали на руки, несли. Деревья безмолвно смотрели на людские игры.

Мадлен пробежала к пруду, увязая туфельками в снегу, и остановилась.

Ее обнаженные плечи окатила холодная волна ветра. На крутые завитки кудрей медленно, ласково опускались снежинки. Вот пруд, и вот утки плывут к тебе. К твоим ногам. Живые существа. Птицы. Они не улетают с родины. Они зимуют здесь, в Эроп. А ты, Мадлен? Где родина твоя? Где тебе теперь чужбина будет?! Князь шепчет: вернемся, и нас там убьют. Нас там, всех сбежавших, всех благородных, княжеских и Царских, всех бывших, ненавидят. И не просто убьют, а замучают. Не успеешь увидеть родины. Ни дворца; ни родных; ни любимых. И даже не могилу к Але, Русе, Стасе… Леше… Отцу… не сходишь. Могилы нет. Где их зарыли?! Где Гри-Гри… Его утопили в зимней реке. Его совали головой под лед. Рыбы съели его. Где, в каком песке лежат волшебные кости его?!.. А ведь он мог быть другом… Каспару, волхву…

На мгновенье ей показалось, что из-за заледенелых кустов огненные раскосые глаза глядят на нее из-под высоко накрученного тюрбана.

Нет. Прочь все видения. Вот она, жестокая, смешливая жизнь.

Она подошла к заберегу, размахнулась и забросила шкатулку далеко, как могла.

Все презренные тайны Эроп ушли под воду.

Как и не было их.

Ясно, люди сочинят другие. Они не могут без заговоров, без шепотка на ушко.

Вольно ж им жить в ужасе и в ненависти.

Она задумчиво, поеживаясь голыми плечами на ветру, следила, как с легким бульком черная шкатулка покачнулась, нырнула, затонула. Корабль пошел на дно. Моряки не выплывут. Никому не спастись. И черт с ними. Это было плохое судно. И разбойники на нем.

Мадлен повернулась, чтобы бежать обратно во дворец.

Прямо перед ней стоял человек. Широкая тарелка лица. Могучие мускулы, бугрящиеся под курткой. Угрюмый, протыкающий насквозь взгляд.

Генерал Хлыбов!

Она взмахнула руками и обняла его крепко. Повисла на его шее.

— Спасибо, спасибо, спасибо, спасибо…

Он тоже обнимал ее, молчал, улыбался. Он понимал, за что она его благодарит.

Он показал руками на свои уши: ничего мол, не слышу, оглох совсем от колоколов.

— Когда едешь в Рус? — спросил только, когда Мадлен расцеловала его в обе заросших, небритых щеки.