История Древнего мира: от истоков цивилизации до падения Рима - Сьюзен Бауэр

Глава восемьдесят четвертая

Порок наследственной власти

За спокойным правлением Адриана последовало еще одно такое же царствование. В 138 году император усыновил и сделал своим наследником Антонина Пия, опытного политика, который служил и консулом, и наместником. Пию было сорок два года, а его приемному отцу — шестьдесят два.

Таким же образом Август усыновил своего зятя Тиберия, а Клавдий — Нерона. Подобный тип усыновления не имел ничего общего с воспитанием. Он создавал «кровное родство» по закону — такую же связь, какую евнухи династии Хань использовали, чтобы создавать свои «семьи». Для римских императоров это был эффективный метод, позволяющий сочетать огромные преимущества наследования от отца к сыну (всегда четко было ясно, кому положено быть следующим императором) с великим республиканским принципом передачи власти самому достойному. Усыновление позволяло каждому императору передать свой трон не своему кровному сыну, а человеку, которого он считал наиболее пригодным для продолжения своего дела.

Как и Адриан, Антонин Пий правил разумно, долго и без приключений. Самым волнующим событием за все двадцать три года его принципата стал большой праздник в 148 году, когда отмечали 900-летие основания Рима.‹1365› Сам Пий официально усыновил не одного, а двух наследников: своего племянника Марка Аврелия и еще одного мальчика на девять лет моложе, Луция Вера.[302]

Вторжение парфян

Когда в 161 году Пий умер, его старшему наследнику Марку Аврелию было сорок лет. Он уже был известным общественным деятелем, в течение года занимал пост консула, но политику он не любил. Он был по природе явным интровертом и обладал научным складом ума — «История Августа», написанная в IV веке, сообщает нам, что Марк Аврелий уже в 12 лет «проявлял страстный интерес к философии».‹1366› Он вовсе не рвался стать императором Рима. Принять предназначенные ему пост Марка Аврелия фактически принудил Сенат, и он ответил тем же, сделав со-императором своего младшего сводного брата Луция Вера, который также уже отслужил консулом.‹1367›

Немедленно обоим пришлось воевать. Парфия сова оказалась на подъеме: царь Вологаз IV, по-видимому, вдохновленный безмятежностью предыдущих двух императоров, захватил Армению и вторгся в Сирию.

В Сирии парфяне встретили теплый прием — в основном от иудеев, которые пережили резню, последовавшую за мятежом Бара Кохбы. В результате парфянские войска смогли нанести поражение стоявшему здесь римскому гарнизону. Луций Вер принял командование римской армией и отправился на восток, пока Марк Аврелий занимался делами метрополии. К 162 году Луций прибыл в Сирию и провел успешную кампанию против парфян. Он тоже вторгся в Армению и добился здесь победы, отбив захватчиков назад. Тем временем один из его командиров отправился на юго-восток с другой частью войска, вторгся в Месопотамию и захватил Ктесифон. Вологаз IV отступил, потеряв свой дворец, который римляне разрушили.

Войска с триумфом вернулись в Рим в 166 году — но и принесли с собой чуму. Болезнь расползлась по городу уже ко времени окончания парада победы.

Греческий врач Гален, который прибыл в Рим в 168 году в ответ на отчаянные призывы императоров, записал свои впечатления от увиденного в научном трактате под названием «Methodus Medendi».[303] Он описывает, что заболевшие страдали от лихорадки, боли в горле и гнойных пустул: по всем приметам эта «Антониева чума» была оспой. Эпидемия продолжалась целых три года, на пике болезни умирало по две тысячи человек в день. В городе скопилось так трупов, что Марк Аврелий объявил вне закона строительство новых склепов, чтобы заставить римлян увозить своих мертвецов из Рима.‹1368› Болезнь свирепствовала здесь еще многие годы.

В разгар этих событий, когда римская армия была также ослаблена эпидемией, племена вдоль Дуная воспользовались столь удобным случаем, чтобы атаковать римскую границу. Оба императора отбыли навстречу угрозе, но она была отражена еще до их прибытия. Катастрофа случилась на дороге домой, когда у Луция Вера внезапно начался приступ, и он умер, прежде чем его успели доставить в Рим.

Марк Аврелий вернулся домой в город с телом своего названного брата и со-правителя, и проследил, чтобы его похоронили самым достойным образом. Затем он вернулся на Дунай. Почти весть остаток своего правления (кроме необходимых поездок в Рим для занятия имперскими делами, а также одного путешествия на восточную границу для разрешения вопроса о якобы возникшем мятеже) он провел в Германской провинции, сражаясь с вторжениями, которые участились и усилились.

Отсутствие императора в столице не способствовало его популярности, но Марк Аврелий заработал себе репутацию тем, что охранял безопасность империи и тем, что мягко обращался с людьми. Когда государственная казна опустела из-за постоянных войн на севере, он распродал мебель, золотые блюда и ювелирные украшения из императорского дворца, предпочтя не повышать налоги; это сделало его еще более уважаемым. «История Августа» говорит, что он продал даже «шелковые и вышитые золотом платья своей жены» — что, вероятно, не очень-то понравилось его семье.‹1369›

Жизнь в армейской палатке, вдали от столицы, полной болтливых сенаторов и шумных римлян, была по душе Аврелию. За годы, проведенные на германском фронте, он смог позволить себе выкроить время для занятий философией, его философские заметки «Рассуждения о само себе» стали классикой стоицизма. Они представляют собой размышления человека, пойманного собственным долгом, несущем груз империи и становящимся счастливым только тогда, когда он оказывается от нее как можно дальше. «Пусть для вас не будет разницы, холодно или тепло, — пишет он, — если вы выполняете свой долг, хотите ли вы спать или выспались, плохо о вас говорят или хвалят, умираете или делаете что-то».‹1370›

«Старайтесь не строить из себя Цезаря, — добавляет он немного дальше, — не запачкаться такой краской, потому что это случается. Будьте простым, добрым, чистым, серьезным, свободным от пристрастий, будьте другом справедливости».‹1371›

Он никогда сам не хотел быть Цезарем — что, вероятно, и объясняет его стремление как можно раньше продвинуть к власти своего сына Коммода. Марк Аврелий был отцом четырнадцати детей — ходили слухи, что далеко не один из них был зачат женой в его отсутствие; «История Августа» замечает, что однажды он застал жену за завтраком с ночным гостем и сделал вид, что не заметил этого;‹1372› однако Коммод был единственным его сыном, который не умер до четырех лет. Аврелий назначил Коммода своим наследником, когда мальчику было всего пять лет, а в 176 году, когда Коммоду исполнилось пятнадцать, он объявил его со-императором.

Марку Аврелию оставалось жить недолго. Некоторое время он мучился болями — возможно, страдая от рака. Дион Кассий пишет, что император привык регулярно принимать наркотик, который ослаблял боль, это позволяет предполагать, что он пристрастился к опиуму.‹1373› В 180 году, после недели жестокой болезни, Марк Аврелий умер на германском пограничье.

Коммод, став императором в девятнадцать лет, сразу же заключил с германцами мир, остановил кампанию на границе и отправился домой. Он был первым со времени Домициана настоящим сыном, унаследовавшим трон — и, увы, прежний порядок подходил Риму лучше. Система, когда императоры усыновляли наследников, позволяла избегать самых худших проблем наследственного правления; раз уж на троне находился мудрый и опытный правитель, он стремился назначить наследника с такими же качествами.

Но Марк Аврелий прервал эту систему. Назначение Коммода императором стало самым большим несчастьем для Рима в этом веке — и главной ошибкой отца, который был слишком занят, чтобы обращать внимание на личности вокруг себя. Замкнутый по природе, считающий близкую дружбу утомительной, Марк Аврелий не нашел никого, кто бы заменил его; он вынес решение в пользу наследника по крови, что было гораздо проще.

Поведение Коммода было вызывающим почти с момента его назначения наследником. Во время процессии возвращения в Рим он вез в своей колеснице мальчика-любовника и целовал его в течение всего парада. Гомосексуализм не был, конечно, неизвестен в Риме, но он считался греческим явлением, то есть признаком женоподобности. Можно было иметь мальчика своим любовником — но не следовало демонстрировать это на виду у всей римской публики.