Жестокий век - Исай Калистратович Калашников

Рядом сидели на конях эмиры и хаджибы шаха, тихо переговаривались, ждали его слова.

– Передайте воинам: дарю им город на пять дней…

Голоса одобрения, радости были ему ответом. Но шах насупился еще больше. Неукротима жадность его эмиров. Чтобы снять яблоко, готовы, не раздумывая, срубить яблоню… Один везир не радовался, он смотрел на эмиров с осуждением, тихо проговорил:

– Величайший, город будет лучшим украшением твоих владений, жемчужиной в золотой оправе. Не очищай ее песком гнева – угасишь блеск.

Как ни тихо говорил ал-Хереви, его услышали. Напряженная тишина установилась за спиной шаха. И эта тишина лишила его возможности попятиться, отступить от своих слов.

– Самаркандцы получат то, чего они добивались!

Везир вздохнул, пробормотал:

– Величайший, в городе много купцов из других стран…

Настойчивость везира вызывала досаду.

– Ну и что?

– Если мы их разорим и разграбим, караванные дороги зарастут травой и дождь благоденствия прольется мимо твоей сокровищницы.

Шах угрюмо задумался. Правитель, грабящий купцов, уподобляется разбойнику, только грабит он – прав везир – самого себя.

– Ладно… Пришлых купцов повелеваю не убивать и не разорять.

Эмиры и хаджибы открыто зароптали, и он повернулся к ним, зло спросил:

– Кому мало того, что даю?

Все промолчали. Шах тронул коня. Он удалился в загородный дворец султана, поставив во главе войска Джалал ад-Дина. Слишком велика была бы честь для Османа, если бы он сам повел воинов на приступ.

Как он и ожидал, самаркандцы недолго удерживали город. Сам мятежный султан сдался в начале приступа, обезглавленное войско скатилось со стен…

Шах сидел в саду возле круглого водоема, когда перед ним явился Осман. Меч в золотых ножнах висел на шее, обнаженная голова, выбритая до синевы, бледное лицо с короткой, будто нарисованной углем бородкой были выпачканы пеплом. Он стал перед шахом на колени, положил к ногам меч:

– Перед тобой, опора веры, тень бога на земле, величайший владыка вселенной, покорно склоняю голову. Вот меч – отруби ее. Вот саван, – выхватил из-за пазухи кусок ткани, бросил на меч, – укрой мое тело.

Осман поднял голову, ловя взгляд шаха. По его грязным щекам ползли слезы.

– Ты о чем думал, сын собаки?

– Злые люди ввергли меня в бездну заблуждений и повели по дороге непослушания. Но я раскаиваюсь и прошу: смилуйся! Пусть буду проклят, если замыслю худое!

Осман, как взбунтовавшийся правитель, заслужил казни, но как муж его дочери – снисхождения. Шах послал разыскать Хан-Султан.

– Твоя жизнь в ее руках.

Дочь, увидев мужа, вспыхнула, в больших глазах взметнулась ненависть, стиснув зубы, она пнула его в бок:

– Дождался, истязатель! – Голос сорвался на визг. – Кровопийца! Иблис![90]

– Прости меня, Хан-Султан! – Осман попытался поймать ее ногу. – Рабом твоим буду.

Она кричала, неистово колотила его кулаком по синей голове, пинала ногами в лицо. Джалал ад-Дин отодвинул ее, сердито сказал:

– Стыдись!

Шах велел увести Османа, строго сказал дочери:

– Подумай и скажи: жизни или смерти желаешь своему мужу?

– Он меня унижал перед неверной… Обижал… Я хочу ему смерти.

Джалал ад-Дин отвернулся от сестры, что-то сказал Тимур-Мелику, отошел в сторону. Шах подумал, что сын недоволен сестрой, а возможно, и его решением. Но теперь ничего изменить было невозможно. Он велел позвать своего главного палача Аяза. За огромный рост и нечеловеческую силу Аяза прозвали богатырем мира – Джехан Пехлеваном. Его огромные ручищи были всегда опущены и чуть согнуты в локтях, готовые любого стиснуть в смертельных объятиях. Один шах знал, сколько и каких людей отправил в потусторонний мир Джехан Пехлеван. Но это не омрачало жизни Аяза, у него была добрая улыбка и младенческий, ясный взгляд.

– Султан Осман – твой.

В ту же ночь владетель Самарканда был задушен. Вместе с ним были преданы смерти его первая жена и все близкие родичи.

Грабеж Самарканда продолжался три дня. На четвертый день к шаху пришли седобородые имамы с униженной просьбой остановить кровопролитие. Шах смилостивился. И за три дня его воины взяли у самаркандцев все, что можно было взять. При малейшем сопротивлении они убивали любого. Погибло больше десяти тысяч. Да столько же было изувечено, искалечено.

Шах не спешил возвращаться в Гургандж, в покои своего дворца, где властвовал шепот, а не громкий голос. Он замыслил сделать Самарканд своей второй столицей, начал строить дворец и мечеть, каких не было ни в одном городе ни одного государства.

Отсюда же он намеревался пойти на хана Кучулука. Ему донесли, что Кучулук бросился было на выручку Осману, но опоздал и с дороги повернул назад, ушел в свои владения. От него прибыл посол с письмом. Хан пугал шаха монгольским владыкой, желал перед лицом грядущей грозы забыть старые распри, объединить силы… На глазах посла шах разорвал письмо. Он не боялся неведомого владыки степей, чье могущество, скорее всего, выдумка Кучулука.

Однако неожиданно слова хана как будто подтвердились. В кыпчакских степях появилось неведомое племя – меркиты. Они вроде бы уходили от преследователей – монголов. Во всяком случае, шах оставил Кучулука в покое к двинулся в кыпчакские степи.

IV

Пара журавлей медленно тянула над серой весенней степью. Судуй достал из саадака лук и стрелу.

– Джучи, ты бери того, что слева, а я…

– Не надо. – Джучи отвел его лук.

– Боишься, что не попадем?

– Птицы летят к своим гнездовьям. Видишь, как они устали.

Судуй проводил взглядом журавлей. Они медленно, трудно взмахивали крыльями. Куда летят? Что их гонит через степи и пустыни?

– Мы как эти птицы… – сказал Судуй.

– Усталые?

– Не знаю… Но мне так не хотелось уезжать от своей Уки, от матери и отца…

– Мне тоже…

– Э, ты мог и остаться. Сказал бы отцу.

– Моему отцу не все можно сказать… Да и скажешь… – Лицо Джучи стало задумчивым.

– Вот когда ты станешь ханом…

– Молчи об этом!

– Почему? Ты старший сын. Кому, как не тебе, быть на месте отца?

Джучи наклонился, подхватил стебель щавеля, ошелушил в ладонь неопавшие семена, стал их разглядывать.

– Ты замечал когда-нибудь, что у каждого растения свое, на другое не похожее семя?

– Кто же об этом не знает, Джучи?

– Из семени щавеля вырастает щавель, из семени полыни – полынь. Так сказал мне однажды мой брат Чагадай.

Далеко впереди, то исчезая в лощинах, то возникая на пологих увалах, двигались дозоры, сзади, отстав от Джучи и Судуя на пять-шесть выстрелов из лука, шло войско. Весеннее солнце только что растопило снега, степь была неприветливо-серой, в низинах скопились лужи талой воды, желтой, как китайский чай.

Раскрыв ладонь, Джучи подул на бурые плиточки семян, они полетели на землю. Джучи наклонился, будто хотел разглядеть их в спутанной траве.

– Если земля примет эти семена, тут подымутся новые растения. Ты замечал, Судуй, самые разные травы растут рядом. То же в лесу. Дерево не губит дерево. Земля принадлежит всем… Травам и деревьям, птицам и зверям. И людям. Но люди ужиться друг с другом не могут.

– Травинке не много места надо, с ноготь. Дереву побольше. Лошади, чтобы насытиться, – еще больше. О человеке и говорить нечего. Ему простор нужен. Потому люди и не уживаются.

– Нет, Судуй, не потому. Мы уже скоро месяц как идем следом за меркитами. А много ли встретили людей? Почему мы гонимся за меркитами?

– Они наши враги.

– Но почему враги?

– Кто же их знает! Горе они принесли многим. Моя мать до сих пор не может спокойно вспоминать, как была у них в плену. Если бы не Чиледу…

– А мы несем людям радость? – Джучи строго посмотрел на него.

– Ну что ты меня пытаешь, Джучи! Не моего ума это дело. Будь моя воля, я бы сидел в своей юрте, выстругивал стрелы, приглядывал за стадом или ковал железо.

Судуй не любил таких разговоров. Джучи тревожили какие-то неясные, беспокойные думы. А как ни думай, ничего в своей жизни, тем более в жизни