Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ) - Танич Таня

В этот раз, я была уверена, выйдет почти так же, с одной лишь разницей — народу соберется в несколько раз больше, чем обычно. Ибо, несмотря на всю нелюбовь творческой богемы, в среде журналистов и студентов Вадим продолжал оставаться культовой фигурой. И прийти пожелать ему удачного начала новой жизни соберутся его бывшие студенты, ученики, коллеги по совместным проектам — и от этого мне было очень страшно. Я не хотела затеряться в толпе и, в то же время, понимала, что больше не имею права перетягивать все его внимание на себя. Кроме того, еще неизвестно, каким словом, сухим или очень крепким, одарит меня мой бывший наставник, когда увидит. Наша зимняя встреча после первой серьезной размолвки прошла очень напряженно — еще тогда Вадим выкинул немало сюрпризов. Предсказать его реакцию сейчас я просто-напросто не решалась.

С самого утра шестого августа я чувствовала сильнейшую нервозность. Всего лишь десять дней оставалось до того момента, когда Марк приедет за мной на выходные, и я вернусь с ним в город нашего детства — навсегда. И именно сегодня, в шесть часов вечера, я знала, Вадим придет в «Квартиру Йоханнеса», чтобы выпить у стойки любимый коньяк, поболтать и посмеяться с барменами, которых, казалось он знал в каждом заведении, обменяться привычными колкостями и шутками с теми, кто не хотел отпускать его без дружеских слов прощания — и улететь через несколько дней.

Дата отлета Вадима, которую, я надеялась, мне назвали правильно и без ошибки, опережала день моего отъезда ровно на неделю. И это было очень хорошо — так я могла покинуть город, зная, что в нем не осталось больше ничего и никого дорогого для меня.

Я точно решила, что приду уже к ночи, когда поток посетителей пойдет на спад и большинство друзей Вадима разойдется — завтра был рабочий день, немногие могли позволить себе засидеться допоздна. Я знала, что подарю ему то, чем дорожила сама: фотографию, на которой, обнявшись, смеялись мы с Ярославом, празднуя мое девятнадцатилетие. Да, она была дорога мне как напоминание о поре безмятежного счастья, разлетевшегося вдребезги уже на следующий день, но я очень хотела подарить ее Вадиму. Мне было немного страшно из-за того, что он может воспринять этот подарок как насмешку, как напоминание о тех, кто водил его за нос и кого он не уберег, несмотря на желание помочь. Но, в то же время, он должен был сохранить память обо мне и о Яре, всегда искренне любивших его, восхищавшихся им. И, если мы выбрали свой путь, отличный от того, который он считал правильным, то не потому, что Вадим приложил мало усилий или был неубедителен. Просто… так было нужно.

Вадим не может нести ответственность за всех и вся. Он должен непременно научиться жить для себя и строить свое собственное счастье. И следы нашего давнего и такого яркого счастья, сохранившегося на фото, помогут ему не терять веры в то, что он найдет и свое собственное. Когда-нибудь. Обязательно.

Все было решено и продумано, но это не помогло мне унять дрожь волнения, когда я, спрятав неловко запакованный подарок в сумку, вышла на улицу, нырнув в ароматную летнюю ночь. Город, чьи улицы успели остыть от раскаленного дневного солнца, словно успокаивал меня свежим ветерком, шепча на ухо: «Не беспокойся. Все будет в порядке».

Я нарочно не брала такси, чтобы еще немного растянуть время до прибытия в «Квартиру Йоханнеса». Поездка на маршрутном автобусе давала мне возможность прогуляться от остановки до ресторанчика, и за это время я надеялась привести в порядок растрепанные мысли и придумать объяснение своему нежданному визиту. Не стоило превращаться нашу последнюю встречу в длинный монолог ни о чем — главное и так было сказано. Я должна была произнести только самые важные, самые нужные слова. А они, как на зло, никак не шли в голову.

Я не боялась упустить Вадима, подсознательно чувствуя, что сегодня он останется почти до закрытия. Наоборот, я опасалась прийти слишком рано, привлечь к себе слишком много внимания и испортить встречу, которая должна была остаться его в памяти веселым и немного грустным вечером прощания с друзьями, которые в отличие от меня, никогда его не предавали.

Глядя издалека на мерцающие огоньки ресторана и отъезжающие от парадного входа авто, я ждала. Просто ждала момента, когда можно будет, глубоко вдохнув и пожалев о том, что бросила курить ради Марка, заменить успокоительную сигарету банальным мятным леденцом и войти в полупустой зал.

Я очень надеялась на то, что он будет полупустым. Так оно и вышло.

Быстро преодолев небольшой холл, я медленно шла мимо столиков, переводя взгляд от одной группы людей к другой, вслушиваясь в негромкую музыку, доносящуюся из больших колонок у барной стойки. В такой поздний час заканчивали играть даже местные музыканты, и я понимала, что ресторан, формально работавший до последнего клиента, скоро закроется. Бармены начнут деловито протирать стаканы и стойку, музыка будет играть все тише, а верхний свет становиться все ярче. И вот, наконец, начав водружать стулья на столы и готовя зал к уборке, они скажут: «Спасибо за вечер, ребята. Ждем вас завтра! За руль только не садитесь, хотите, мы вам такси вызовем?» И последние зазевавшиеся гуляки или те, кому неохота идти домой, о ком никто не волнуется или никто не ждет, нехотя покинут заведение, выйдя навстречу ночи, равнодушной к их проблемам или несбывшимся ожиданиям.

Я очень надеялась, что сегодня так не случится с нами — это было бы слишком безнадежно и уныло. И тут, отвлекшись от пространных мыслей, я, наконец, увидела столик, который был мне нужен.

Мои догадки о том, что в этот раз поздравить Вадима придет немало гостей, полностью подтвердились. Даже сейчас, около полуночи, когда многие разъехались, с десяток человек продолжали сидеть за сдвинутыми столами — и то, что все разместились не как обычно, у барной стойки, говорило о том, что в начале вечера людей было гораздо больше.

Самого Вадима я тоже не смогла отыскать сразу — его заслоняли спины сидящих. Не решаясь приблизиться вплотную, я попробовала заглянуть с другой стороны, отойдя немного вправо и, наконец, увидела его. Облокотившись о стол и подперев кулаком подбородок, он выглядел немного усталым, слушая своего собеседника — того самого похожего на Хемингуэя журналиста с седой бородой, которого я уже видела год назад, на презентации моей книги. Похоже, что бурные обсуждения и поздравления именинника успели утихнуть и теперь разговоры велись неспешные и тихие, такие, как обычно бывают в самом конце вечера.

Седовласый журналист тем временем похлопал Вадима по плечу и до меня донеслись его слова:

— Все у тебя впереди, Вадим! И все получится — не здесь, так там. Ты, главное, дерзай, не останавливайся. И Роберт был бы доволен, зная, что тебе выпала возможность пожить в стране, где он мог бы оказаться, только попросив политическое убежище. Он же собирался это сделать, сам знаешь. Много раз собирался — но семья его держала. Ты был совсем зеленый еще. И твоя мать… Она бы не пережила.

— Она и так не пережила. Когда ему предоставили убежище по политическим взглядам совсем в других местах, среди психов, — голос Вадима был глух, почти как во время нашего последнего разговора, и на какую-то долю секунды я испугалась, что теперь это его привычный тон вместо обычного уверенного баса.

— Ну, на это уж ты никак не мог повлиять. Никак, сам понимаешь. Что мог сделать тогда четырнадцатилетний пацан? Один. Сам, против этой махины? Не пойти в комсомол? Ты и так не пошел, за что тебе шею долго мылили, я помню. Не сын врага народа, конечно, но сын диссидента. А это почти одно и то же.

— Да ладно тебе из меня героя делать. Ни черта же у нас не вышло тогда, помнишь? Куда ни стучали, куда ни писали. Я даже английский учить начал, чтобы подготовить… — Вадим горько усмехнулся, — обращение к мировой общественности! И что сделала эта общественность? А ни хрена она не сделала. Отделалась красивыми словами: «Мы осуждаем», «Мы призываем». Вот и вся петрушка, Нестор. Вот и все наше геройство. Как говорится, первый урок о том, что вместо реальной помощи, когда она так нужна, часто получаешь шиш и лапшу на уши.