Расцвет реализма - Коллектив Авторов

В «душевной родословной» Успенского существенна и его поездка в Сербию в октябре – декабре 1876 г., во время сербско-турецкой войны. Значение этой поездки раскрыто в произведениях «Письма из Сербии» (1876) и «Не воскрес» (1877). Их автор великолепно разобрался в корыстных махинациях высокопоставленных «освободителей». Но это не помешало Успенскому увидеть и прогрессивное, революционизирующее значение участия русских в национально-освободительном движении на Балканах. Писателю чрезвычайно важно было знать, как простой русский народ проявит себя в действии, как он будет там бороться за свободу. Вместе с тем Успенский рассчитывал, что общественный подъем, вызванный славянским делом, явится началом борьбы за демократические преобразования и в родной России.

Наконец, в духовной биографии писателя неизгладимый след оставило знакомство с художественными сокровищами Лувра. В письме к жене (1872) он сообщает: «…чаще всего хожу я в Лувр. Вот где можно опомниться и выздороветь» (13, 111). Особенно глубоко волнующими для писателя были чувства и мысли, вызванные величайшим творением античной скульптуры – Венерой Милосской, этим чудом искусства. Уже в 1872 г. Успенский воспринимает образ мраморной богини с острова Милоса как нечто вдохновляющее, несовместимое с злодейскими действиями версальцев, как противоположное «мерзости» и «дряни» новейшего искусства. Позже эта антитеза развернется в записках Тяпушкина «Выпрямила» (1884–1885) в целостную картину, демонстрирующую коренные положения общественной и эстетической позиции писателя. Он укажет на враждебность буржуазного строя красоте и высокому идеалу человеческой личности, выступит поборником единства этики и эстетики, труда народа и борьбы революционной интеллигенции.

Начиная с «Больной совести» (1873), в которой впервые в литературно-художественной форме отразились зарубежные наблюдения Успенского, наступает период его тревожных и пытливых исканий. В 70-е гг. он создает новый тип литературного произведения, основные черты которого вполне проявились в «Больной совести». «Смесь образа и публицистики» – так точно определяет В. Г. Короленко художественный метод ее автора. В этом произведении принципиально расширяется сфера действительности, которую воспроизводит художник-публицист. Жизнь отдельной личности и семейных гнезд, бытовые уклады и семейные истории – то, что занимало Успенского в первый период, – сменяются характеристиками событий международного значения, постановкой обобщающих социологических и этических проблем, напряженными раздумьями о судьбах народов, выяснением особенностей русской общественной жизни в плане ее сравнения с жизнью западноевропейской. Художественная публицистика писателя становится одновременно и его личной исповедью. Изображая жизнь, он вводит читателя в сферу своих личных волнений и тревог, знакомит с ходом своей мысли, с процессом своего творчества. В таком повествовании личность автора приобретает значение художественного образа, в котором воплощались типические черты демократической интеллигенции, искавшей опору в народных массах.

«Больная совесть» состоит из небольших публицистических миниатюр, беллетристических сценок и авторских размышлений. Писатель воспроизводит параллель: с одной стороны, западноевропейский капиталистический образ жизни, а с другой – русские полупатриархальные отношения. Автор приходит к выводу, что в странах Западной Европы сложились определенность, ясность социально-нравственных отношений («страшно, но видно и понятно»). Суровая, ничем не прикрытая правда «злейшего эгоизма» в жизни капиталистической Европы воспитывает и закаляет человека в определенных чувствах, убеждениях и поступках, поднимает на борьбу трудящихся. В русских же общественных отношениях пока еще нет этой ясности и определенности, уловимой причинности явлений. Поэтому здесь «пошли мне встречаться коммунары с возможностью довольствоваться и философией копейки серебром, пошли ретрограды, думающие в глубине души, что им бы следовало быть либералами, и либералы, которые, быть может, в сущности и не либералы…» (4, 357). Вот эта область «ни да, ни нет» и порождает разнообразные проявления «больной совести» у представителей русского общества. Заметим, что в своем выводе о господстве в российских условиях носителей «больной совести» Успенский несколько односторонен, так как и в русской действительности были фабриканты, умеющие без раздвоения, без угрызений совести, совсем на западноевропейский манер гнуть в дугу рабочего человека. Это было хорошо известно и самому Глебу Успенскому, автору «Нравов…» и творцу образа рабочего Михаила Ивановича. И все же он не искажал, а отражал определенные стороны реальной русской действительности: недостаточную развитость классовых отношений, неразвитость самосознания трудящихся.

4

Успенский не нашел «подлинной правды», т. е. счастья для трудящихся, в буржуазной Европе. Подобно Герцену 50-х гг., он в поисках «безгрешной» жизни с надеждой обратился к России, к деревенскому миру, к крестьянским массам. Так он оказался, как и многие его современники, в «объятиях» мужика. О своем влечении к русскому мужику Успенский рассказывает в «Автобиографии». «Затем, – признается он, – подлинная правда жизни повлекла меня к источнику, т. е. к мужику» (14, 579). Вернувшись из-за границы, Успенский летом 1877 г. совершает своеобразное «хождение в народ». Он поселяется в селе Сопки Новгородской губернии, а с марта 1878 г. до лета 1879 г. вместе с семьей живет в селе Сколково Самарской губернии. Здесь писатель работал письмоводителем в ссудо-сберегательном товариществе. Позже, покинув Самарскую губернию, Успенский жил на мызе Лядно, около станции Чудово, а в 1881 г. купил небольшой дом в том же районе – в деревне Сябреницы. Опираясь на длительные личные наблюдения, он создает очерковые циклы о русской деревне: «Из деревенского дневника» (1877–1880), «Крестьянин и крестьянский труд» (1880), «Власть земли» (1882). В первом из этих произведений у писателя появился хотя и мимолетный, но характерный для его будущих исканий «редкий экземпляр» крестьянина «в полном смысле этого слова» – Иван Афанасьев, «человек, который неразрывно связан с землею и умом, и сердцем» (5, 54). Писатель любовно говорит о присущих Ивану Афанасьеву патриархально-крестьянских чертах. Он не умел «ни хитрить, ни лукавить, ни обманывать – земледельческий труд ничему такому не учит» (5, 57); «…тем-то и дорог земледельческий труд, что отношения между человеком и этой землей, этим трудом – не насильственные, что связь рождается чистая <…> На таких чистых, совестливых началах держится и весь обиход подлинной, неиспорченной крестьянской семьи…» (5, 54).

В этом лирическом апофеозе «истинного крестьянина» заключен исходный пункт поисков Успенским того идеала счастливой жизни «без греха», который он не мог найти в условиях западноевропейского строя. Но «на пути в деревню» писателю пришлось пережить, как и участникам «хождения в народ», много мучительнейших разочарований. При ближайшем его знакомстве с деревней оказалось, что сила рубля здесь, как и на Западе, велика, что погоня за копейкой успешно соперничает с силой привязанности Ивана Афанасьева к земледельческому труду. В. И. Ленин неоднократно ссылается на свидетельства Успенского о том, что в деревню полновластным хозяином вошел Купон, подрывающий власть земли и заставляющий крестьянина любыми путями «ловить рубль».

Известно, что после 1861 г., в пореформенных условиях капиталистического развития России деревня не являлась чем-то единым. Крестьянство начало бурно дифференцироваться, выделяя бедняков, деревенских пролетариев, с одной стороны, и кулаков, буржуазную верхушку – с другой. Перед лицом пугавшего писателя социального раскола деревни он и пытался «уцепиться» за того крестьянина, который еще сохранил известную самостоятельность, не был ни пролетарием, ни кулаком, жил трудом на земле, обходился своим натуральным хозяйством. Успенскому казалось, что настоящая, спасающая от ужасов капитализма правда заключена именно в трудовой жизни этого типа крестьянина, воспроизведенного им с большим подъемом и проникновением в образе Ивана Ермолаевича («Крестьянин и крестьянский труд»). Вот в такого-то мужичка писатель и «влюбился», у него он почерпнул «поэзию земледельческого труда», всю свою «философию жизни». В бытии Ивана Ермолаевича писателя привлекли полнота его существования – целостность и гармония, которые делают его образцом человеческой личности вообще. Поэтому, описывая Ивана Ермолаевича, автор вспомнил Венеру Милосскую и те впечатления, которые он испытал, созерцая в Париже эту «каменную загадку».

Однако содержание очеркового цикла «Крестьянин и крестьянский труд» далеко не исчерпывается утопией трудового «мужицкого рая» на земле. Что дают, спрашивает Успенский, природа и земля крестьянину, что они вносят в его бытие и миросозерцание? Ответы писателя обнаруживают его народнические иллюзии, но вместе с тем они соседствуют и с глубоко антинародническими. Писателю очень хотелось бы видеть в крестьянстве ту силу, которая должна быть основой обновления всего человечества. Но у крестьянина находились в то время такие аргументы в пользу индивидуального хозяйства, перед которыми писатель, как и многие участники «хождения в народ» и землевольческого движения, становился в тупик.