Марина Цветаева. Письма 1933-1936 - Марина Ивановна Цветаева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
_____
Намечалась и встреча. То он просил меня приехать к нему — невозможно, ибо даже если бы мне швейцарцы дали визу, у меня не было с собой заграничного паспорта — то я звала (мне обещали одолжить денег) — и он совсем-было приехал (он — швейцарец и эта часть ему легка) — но вдруг, после операции, ухудшение легких — бессонница — кашель — уехал к себе auf die H*he[1970] (санатория в бернском Oberland’ е). Дальше — письма, что м<ожет> б<ыть> на зиму переедет в Leysin, и опять — зовы. Тогда я стала налаживать свою швейцарскую поездку этой осенью, уже из Парижа, — множество времени потратила и людей вовлекла — осенью оказалось невозможно, но вполне-возможно — в феврале (пушкинские торжества, вернее — поминание, а у меня — переводы). Словом, радостно пишу ему, что всё — сделано, что в феврале — встретимся — и ответ: Вы меня не так поняли — а впрочем и я сам то*чно не знал — словом (сейчас уже я говорю) в ноябре выписывается совсем, ибо легкие — что* осталось — залечены, и процесса — нет. Д<окто>р хочет, чтобы он жил зиму в Берне, с родителями, — и родители тоже, конечно, — он же сам решил — в Париж
— п<отому> ч<то> в Париже — Адамович — литература — и Монпарнас[1971] — и сидения до 3 ч<асов> ночи за 10-ой чашкой черного кофе —
— п<отому> ч<то> он все равно (после той любви) — мертвый.
_____
(Если не удастся — так в Ниццу, но от этого дело не меняется.)
_____
Вот на что* я истратила и даже растратила le plus clair de mon *t*[1972].
_____
На это я ответила — правдой всего существа. Что нам не по дороге: что моя дорога — и ко мне дорога — уединенная. И все о Монпарнасе. И все о душевной немощи, с которой мне нечего делать. И благодарность за листочек с рильковской могилы. И благодарность за целое лето — заботы и мечты. И благодарность за правду.
Вы, в открытке, дорогая Анна Антоновна, спрашиваете: — М<ожет> б<ыть> большое счастье?
И, задумчиво отвечу: — Да. Мне поверилось, что я кому-то — как хлеб — нужна. А оказалось — не хлеб нужен, а пепельница с окурками: не я — а Адамович и К0.
— Горько. — Глупо. — Жалко.
_____
Никому ни слова: ни о нашей дружбе, ни о его Париже — уезжает он, кажется, обманом — ибо навряд ли ему удастся убедить родителей и врачей, что единственное место, где он может дышать — первое по туберкулезу место Европы.
Есть у меня к нему несколько стихов. Вот — первое:
Снеговая тиара гор —
Только бренному лику — рамка.
Я сегодня плющу — пробор
Провела на граните замка.
Я сегодня сосновый стан
Догоняла на всех дорогах.
Я сегодня взяла тюльпан —
Как ребенка за подбородок.[1973]
_____
Лето прошло как сон.
Все утра уходили на: ежедневное письмо — ему, ежедневное письмо — домой. В перерыве переводила Пушкина. Много ходила. Мур был на полной воле и совершенно одичал — но не моей дикостью: одинокой, а — дикостью постоянного и невозбранного общения — здесь были дети и подростки — совсем вышел из берегов. Поскольку он легок, послушен и даже покладист — наедине, постольку труден (для меня!) — на*-людях. Он глубоко*-невоспитан, просто — диву даюсь — при моем постоянном нажиме — и примере. Об осно*вах человеческого общежития не имеет понятия. Знает только свои страсти и желания.
Но — правдив, полная невозможность позы, умен, по-своему добр (особенно — к животным), вообще — внутренно — доброкачественен. Но формы — никакой.
Ростом почти с меня, это ему очень вредит, ибо обращаются с ним и требуют с него как с 15-летнего, забывая, что это просто — громадный ребенок.
Скоро — школа, и, авось, войдет в берега.
_____
Не се*рдитесь, дорогая Анна Антоновна? Просто — я вся была взята в оборот этой моей огромной (и м<ожет> б<ыть> — последней) мечты. Еще раз — поверила.
Но ни Вас, ни о Вас я не забываю — никогда.
_____
Итак, буду ждать весточки в Ванв.
Ежедневные письма кончились — с летом, но не только из за лета.
Теперь усиленно принимаюсь за Пушкина, — сделано уже порядочно, но моя мечта — перевести все мои любимые (отдельные) стихи.
Это вернее — спасения души, которая не хочет быть спасенной.
Обнимаю Вас, люблю и помню всегда.
МЦ.
Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 142-145 (с купюрами). СС-6. С. 440–442. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 257–261.
91-36. А.С. Штайгеру
Vanves (Seine)
65, Rue J<ean->B<aptiste> Potin
<16 сентября 1936 г.>.[1974]
<…> Мне для дружбы, или, что то же, — службы — нужен здоровый корень. Дружба и снисхождение, только жаление — унижение. Я не Бог, чтобы снисходить. Мне самой нужен высший или по крайней мере равный. О каком равенстве говорю? Есть только одно — равенство усилия. Мне совершенно всё равно, сколько Вы можете поднять, мне важно — сколько Вы можете напрячься. Усилие и есть хотение. И если в Вас этого хотения нет, нам нечего с Вами делать.
Я всю жизнь нянчилась с немощными, с не хотящими мочь, и если меня от этого не убыло, то только потому, что меня, должно быть, вообще убыть не может; если меня от этого не убыло, тем от меня — не прибыло. С мертвым грузом нехотения мне делать нечего, ибо это единственный, которого мне не поднять.
Если бы Вы ехали в Париж — в Национальную библиотеку или поклониться Вандомской колонне[1975] — я бы поняла; ехали бы туда самосжигаться на том, творческом, Вашем костре — я
