Горькие плоды смерти - Элизабет Джордж

Шэрон впустила его в дом. В прихожей ощущался аромат свежесрезанных роз, стоявших в массивной вазе. Розовых, как и щеки самой хозяйки. Холси или воспользовалась к его приходу румянами, или просто почему-то засмущалась.

Она принарядилась к ужину, и на ее фоне Алистер почувствовал себя неловко. Вечер был по-летнему теплым, и Шэрон была в сарафане, открывавшем загорелые плечи, и босоножках на босу ногу. Маккеррон заметил у нее на груди россыпь веснушек, которая чуть ниже стыдливо пряталась в глубине выреза, а вокруг левой лодыжки – тонкую золотую цепочку, которой он раньше не видел.

Да и сами ноги оказались стройнее, чем он предполагал. А какая красивая у нее кожа, гладкая и чуть золотистая от загара! В отличие от нее, Алистер недавно проснулся после дневного сна и надел свою обычную одежду, в которой приходил в пекарню, – джинсы с постоянно белыми от муки швами и рубашку, которую, как обычно, застегнул под самое горло. Правда, сегодня из-за жары он закатал рукава.

До него только сейчас дошло, что следовало бы захватить что-нибудь с собой: цветы, вино или торт. Черт, как же он не додумался! Он сказал об этом вслух, но Шэрон покачала головой:

– Ерунда. Мы старые друзья – ты и я, – и давай с самого начала обойдемся без лишних условностей, договорились?

Ее фраза «с самого начала» должна была, по идее, заставить гостя подумать о том, что он делает в Торнфорде, но он воспринял ее, как случайный набор почти ничего не значащих слов.

Шэрон предложила выпить. Летом сама она предпочитает легкий крюшон «Пиммз», сказала она. Но у нее есть на выбор хорошее пиво, сидр и джин. Хотя за ужином они – решение окончательное – будут пить вино.

– Не хочу, чтобы ты закончил вечер мертвецки пьяным и заснул где-нибудь на дороге, – пошутила хозяйка дома.

Маккеррон выбрал «Пиммз» и, по приглашению Холси, прошел вслед за ней на кухню посмотреть, как она будет его готовить. Оттуда они перешли в сад позади дома. За садом раскинулись угодья старой фермы, которые, на их счастье, не подверглись вторжению новой застройки.

Алистер и Шэрон устроились в садовых креслах рядом с молодым деревцем лабурнума, с зеленых ветвей которого свисали длинные коричневые стручки. Дерево это было настоящим украшением сада. Однако хозяйка высадила его лишь после того, как выросли ее дети.

– Я всегда боялась, что они станут есть стручки, – пояснила она. – Я могла бы сказать им, что они ядовитые, но ты сам знаешь, как это бывает с детьми. Потеряй я хотя бы одного из них после того, как ушел из жизни их отец… – Шэрон осеклась и быстро добавила: – Извини, Алистер. С моей стороны бестактно говорить о таких вещах. Просто я нервничаю. Гости у меня бывают нечасто. И еще я слегка опьянела.

– У тебя лишь немного раскраснелось лицо, только и всего, – сказал ее начальник и тотчас решил, что брякнул глупость. Ну почему он не умеет непринужденно вести себя с женщинами?

– Неужели? – произнесла женщина. – Это не спиртное. Я… Э-э-э, просто я воспользовалась румянами, хотя обычно этого не делаю. Наверное, я выгляжу страхолюдиной, если ты это заметил. Лицо как у клоуна, да?

– Неправда, никакой ты не клоун, – возразил Алистер. Он сделал глоток крюшона, а затем еще один, надеясь, что алкоголь развяжет ему язык. Однако это не помогло: он не нашел ничего лучшего, как спросить: – И давно он умер?

На лице его собеседницы промелькнуло удивление.

– Кевин? Больше двадцати лет назад, – ответила она и сделала глоток из бокала.

– Ты никогда не рассказывала…

– Как он умер? Гангрена, – сказала женщина и, увидев на лице Алистера удивление и ужас одновременно, поспешила пояснить: – У него были проблемы с кишечником, и он запустил болезнь. В этих странных кармашках в его кишечнике застревали семена и прочая гадость. Развилась инфекция. Ему следовало правильно питаться, но он никогда не следил за своим здоровьем, и это его сгубило.

– О боже! – прошептал Маккеррон.

– Никому не пожелаю такой смерти. Долгие месяцы он не вылезал из больниц. Стоило ему в очередной раз попасть на операционный стол, как ему каждый раз что-то там отрезали, но болезнь всякий раз возвращалась снова.

– Сколько лет ему было?

– Когда он умер? Двадцать семь.

– И ты осталась одна…

Шэрон протянула руку, не давая гостю задать новые вопросы.

– Алистер, это неважно. То есть, конечно, важно, но в этой жизни нас всех что-то ждет. – Помолчав, она добавила: – Как там Каролина справляется со своей утратой? Я давно не видела ее в пекарне.

Поскольку Холси затронула эту тему первой, ее шеф решил, что не будет ничего дурного в том, если он ей кое-что расскажет. Со дня смерти Уилла прошло больше трех лет, а она все никак не может оправиться, тихо признался Алистер. Она ест, она читает, она смотрит телевизор, сказал он, и это всё. Он боится – и это лишь одно из его опасений, – что она ест чересчур много. Как бы это не свело ее саму в могилу. От еды ее отвлекают лишь два дела: это Женская лига в Шафтсбери и работа на Клэр Эббот.

Слава богу, подумал Алистер во время разговора, второе воистину спасает ей жизнь. Впрочем, это спасало жизнь и ему.

Шэрон явно не ожидала это услышать. Похоже, он ляпнул лишнее – а все алкоголь! Это он развязал ему язык. Маккеррон отвел глаза и посмотрел на поле, где мирно паслось стадо овец, этакие пушистые облачка на зеленом небе. Холси сказала, что ей больно слышать о его невзгодах.

– Особенно последнее. Ты так много работаешь и… Мне жаль, что у вас с Каролиной такое происходит, – добавила она.

– Да ничего не происходит, по правде говоря, – ответил ее гость с печальным смешком. – За последнее время – ничего.

Он не стал говорить ей, что еще задолго до того, как Уилл погиб, в его отношениях с женой произошло охлаждение. Опьяняющую страсть, которой он пылал к ней, а она – к нему, вряд ли можно было долго поддерживать. Но он надеялся, что это чувство, понизив градус накала, со временем перерастет во взаимопонимание, взаимную преданность и заботу, в нежные совокупления в супружеской постели и одарит их общими детьми. Увы, со временем первоначальное пламя похоти его супруги стало угасать, и Алистер понял: такая вещь, как супружеская любовь, Каро просто не интересна. Более того, в конечном итоге он пришел к выводу, что никакого первоначального пламени с ее стороны отродясь не было.

Он не сказал об этом Шэрон и поклялся себе, что никогда этого не сделает. Не столько потому, что это было бы предательством по отношению к жене, сколько из-за того, что это многое говорило о нем самом. Миссис Холси наверняка спросила бы его: «Но почему ты тогда до сих пор с нею?», и в ответ ему пришлось бы признаться, что потребность Каролины в нем – подтвержденная тысячью разных способов – дает ему возможность почувствовать себя тем, кем он не чувствовал себя раньше: важной персоной в глазах другого человека.

Почувствовав на себе взгляд Шэрон, Маккеррон заставил себя посмотреть ей в глаза. Он не заметил в них жалости и сочувствия, как того опасался, особенно после такого признания. Скорее, его помощница была слегка растеряна, если не сказать, заинтригована.

– Боже, как же это обидно! – были ее слова.

Как назло, Барбару задержали дела на работе, и она приехала в Бишопсгейтский институт лишь в четверть девятого. Тот находился на той же улице, что и мрачного вида здание полицейского участка. Внутри, на плакате рядом с входной дверью было указано, в каком направлении ей следовать, если она желает попасть на встречу Клэр Эббот с читателями. Встреча проходила на одном из верхних этажей. От лифта к залу вел коридор, стены которого являли собой пестрый ковер в стиле «ар-деко», сложенный из изразцов ярко-зеленого и нежно-желтого цвета.

Хейверс пошла туда, откуда доносился шум – смех, протестующие выкрики и усиленный динамиком женский голос, чьи скрипучие нотки подсказали девушке, что в данный момент она слышит самую знаменитую феминистку. В конце коридора стояли открытыми двойные двери. Барбара направилась к ним и вскоре оказалась у входа в просторный зал с паркетным полом и белыми стенами, похожий на танцевальную студию. В помещении, залитом резким светом люминесцентных ламп, стояли складные металлические стулья с красными матерчатыми сиденьями. В дальнем конце зала имелось небольшое возвышение для выступающей, которая в данный момент расхаживала по нему с микрофоном в руке.

До этого дня сержанту Хейверс ни разу не доводилось видеть эту известную феминистку. Клэр Эббот поразила ее своим внешним видом, хотя внешность эта не имела ничего общего с привычными канонами женственности, что сразу же понравилась Барбаре. Широкоплечая, хорошо сложенная и высокая, Клэр была одета в свой любимый, прекрасно сшитый, но небрежно помятый костюм из черного льна, под которым виднелась кремового цвета блуза.

Воротник ее был наполовину приподнят и наполовину опущен, но не потому, что небрежность была нынче в моде. Скорее, так было задумано специально. Этот воротник был отчасти скрыт длинными, до плеч, седыми лохмами, такими же унылыми, как дождливое ноябрьское небо. На носу у Эббот были очки в массивной оправе. Время от времени она сдвигала их по переносице выше или же вообще снимала и начинала ими размахивать, как бы подчеркивая ими свои слова. Судя по звукам – точнее, топоту, – которые она издавала, расхаживая по помосту, Барбара сделала вывод, что на ней ботинки военного образца.