Свидание Джима - Виктор Емельянов

Как всегда, госпожи сейчас нет дома. Чтобы не очень тосковать, я брожу по нашим комнатам. Их тоже, как в доме господина, четыре, и мне тоже лучше всего в той, где живет она. Мебель, очень напоминающая нашу прошлую вторую комнату, безделушки на камине и туалетном столике, оставленные в кресле шаль, книга или рукоделье и постоянная, ничем не нарушаемая тишина оживляют иногда очень сильно мое одиночество и связывают его с тишиной комнат господина. Я знаю, что ждать нечего, нельзя, но мне больше, чем прежде, кажется, что эта теперешняя тишина полна неоконченностью, ожиданием, приготовлена для встречи. В той тишине была намеренность, в этой все складывается само собою. Так, печально и счастливо, разорванная цепь моих дней соединена вновь.

Иногда я подхожу к окну, заглядываю на улицу. Там та же торопливая жизнь. Я смотрю на прохожих, и, кто знает, сколько, может быть, в каждом из них разорванных, но несоединенных снова дней. Чем больше я живу, тем больше вижу запутанного, неразрешимого и невеселого. Редко-редко кто проходит свой путь благополучно, умеет не натыкаться на препятствия. Как хорошо, но и как тяжело жить на земле.

Сегодня ранним утром, когда я смотрел на спящую госпожу, мне очень хотелось, чтобы она увидела во сне что-нибудь по-настоящему радостное для нее, от чего ей и наяву стало бы легче и веселее. У меня такие сны бывают — ко мне приходит Люль, ласковая, нежная, посмеивающаяся над моими слабостями, и у меня надолго остается хорошее чувство от ее напомнившей о себе свежести.

Должно быть, земное счастье раздроблено и его никогда нельзя собрать воедино. Всегда недостает какой-нибудь части, или за одну нужно отдать другую. Как драгоценные алмазы, как следы упавшей с неба и разбившейся прекрасной звезды, счастье возможно на земле только в том или ином из его осколков.

Как-то недавно я стоял у ворот нашего дома, вспоминал, глядя на улицу, прогулки с Люль и почувствовал, что теперь, если бы даже Люль была жива, мне едва ли хотелось бы вновь вмешиваться в парижскую жизнь, которая меня захватывала. Я теперь устал и состарился еще сильнее. Мне скучно смотреть на толпу. Я вижу в ней, в ее оживлении жалкую попытку искусственного возбуждения, обмана и желания, чтобы как-нибудь, во что бы то ни стало, но не показать неблагополучия многих из нее. Я наблюдал за выражением лиц, улыбками, и как невеселы они были, когда они переставали быть масками, когда можно было не притворяться. Меня удивляла раньше, но не удивляет теперь очень обычная парижская картинка: небольшая толпа, слушающая очень плохие и глупые песенки, которые исполняются еще более плохими певцами и музыкантами. Как много нужно потерять, не знать и не иметь ничего хорошего, чтобы принимать такие забаву и облегчение. Несвязанная ничем, кроме, может быть, неосознанной тяжести и пустоты, эта бедная толпа подбирала грязные крошки и ненадолго, но была сыта ими.

Я не разлюбил Париж, этого, мне кажется, не может случиться ни с кем. В нем живет госпожа, он, требовательный и щедрый, помогает ей в ее работе. Я помню, как часто господин в своем прошлом нескучном одиночестве жалел о том, что именно в Париже с ним не было его первой подруги. Нет! Я говорю не об этом. Мне трудно быть теперь участником парижского шума и торопливости. Но нужно ли мне их желать? Я каждую ночь вижу госпожу. Я устал, но мне неплохо и нескучно…

68.

В наших комнатах всегда тишина, у нас никогда никого не бывает. В этой тишине мне иногда слышатся давно замолкшие голоса, все чаще снится мое прошлое и ничто не мешает приготовляться к уходу и ждать ночи.

Когда госпожа приезжает из театра и я могу смотреть на нее, видеть ее движения, слышать ее слова, шаги, шелест ее платья, мне всегда думается, сколько счастья заключено в звуке ее голоса, выражении лица, в блеске печальных и добрых глаз, в руке, худой и нежной. Во всем этом нет ничего особенного, но сколько здесь могло бы быть — для того, кто всего этого не дождался, — покоя, счастья каждой минуты, той, почти необъяснимой, удовлетворенности, которая познается в самой обычной повседневной близости и которая иногда так велика. Госпожа знает это теперь, и, вероятно, поэтому она со мной, живым звеном, связывающим ее с господином, все больше не такая, как с другими. С каждым днем она становится искреннее и проще, словно согревается, и ее первоначальный холодок и недоверие исчезли почти совершенно. И только теперь, должно быть, она такая, какой ей самой нужно быть. В ней полное доверие ко мне и полное сознание, что вдвоем со мной всякое притворство или игра бесполезны и не нужны, невозможны, запрещены. Но так, я знаю, только со мной, и не оттого ли она к нам никого не допускает? Ее жизнь проходит за стенами нашего дома. Там, в Париже, ее работа, театр, студия, ученицы и друзья, там, может быть, еще кто-то, кто ей ближе остальных и с кем она чем-то связана. Еще недавно я несколько ночей подряд слышал, как, возвращаясь из театра, госпожа каждый раз с кем-то долго прощалась у подъезда. Сквозь мягкий рокот мотора до меня доносился всегда один и тот же мужской голос. Было бы смешно ревновать к памяти господина. Годы госпожи, ее положение, необходимость жить делают естественным то, что происходит. Главное — не в этом, и здесь даже не такой компромисс, какой я наблюдал в господине в последние месяцы его жизни. Здесь нет ухода, нет измены, это не душевная потребность и не влечение, это давно и хорошо знакомое мне «не то, не то». В самом деле, если было бы все не так, как я думаю, какой смысл мог бы таиться в заботе обо мне, Джиме, зачем в нашей тишине, вдвоем со мной, ей тоже нужно прислушиваться, застывать, обняв меня, заглядывать мне в глаза, выговаривать мое имя, вкладывая много значения в интонации голоса. Разве можно в этом жить, отдыхать, занимать себя этим без скуки, если за всем этим ничего нет? Не оттого ли это происходит, что госпожа знает, около какой любви к ней я вырос, чем была для нас она, не украшенная ничем, кроме того, что ее теперь к нам обратило? Она с нами, но ее жизнь не должна кончаться на этом, и сердце, в котором нашлось место для меня, не закрылось, не ушло от возможного. Прошлым летом и осенью, когда мы жили у моря, к нам часто подходил на пляже какой-то господин. По тому, как он надолго задерживал при поцелуе руку, говорил и заботливо обращался с госпожою, было заметно, что она для него не простая и безразличная знакомая. Как-то он принес вместе с цветами, которые приносил всегда, новую неразрезанную книгу. Отдавая ее госпоже, он говорил:

— Вот, переведена еще одна книга того самого автора, из-за «Свидания Джима» которого вы, как мне передавала ваша подруга, переехали в Париж. Вы любите, я знаю, читать и, вероятно, прочли уже и эту книгу в подлиннике, ведь автор — ваш соотечественник, но я все-таки на всякий случай решил взять ее для вас.

Недавно я прочитал и то «Свидание». Извините меня, но я совершенно не понимаю этой вещи, и еще меньше понимаю, чтобы она могла и вас не только прельстить, но и просто заинтересовать. Ваша подруга, конечно, шутила, высказывая мне свое предположение о вашем отъезде из Италии. Вы, с вашим недоверчивым и — я говорил вам это много раз — не по-женски спокойным умом, могли бы изменить что-нибудь в ваших взглядах из-за того, что там написано? Я не поверю этому никогда, это слишком невероятно и не похоже на вас. Но, кстати, я давно хочу спросить, откуда у вас этот Джим? Не в память ли того, который столь необыкновенно в той книге нашел свою госпожу, вы приобрели себе ирландского сеттера с таким именем? В Италии его не было ни у вас, ни у ваших знакомых. Вы очень изменились за это время, и я не могу догадаться, что с вами происходит. Вероятно, самая совершенная женщина не может жить, чтобы рано или поздно не принять в свою жизнь долю фантастического.

Госпожа взяла книгу, заглянула в некоторые страницы и на все произнесенные слова знакомого спокойно и неторопливо ответила:

— Я еще задолго до Италии хотела, чтобы со мной всегда был такой, как у меня теперь, Джим.

Эти слова очень мало объяснили тому господину, и ему не осталось ничего другого, как пожать плечами. Но как много в них было сказано для меня! Вот, значит, когда уже намечался путь, по которому госпожа пришла за мною, вот что слушал и слышал мой господин в нашей ночной тишине. Госпожа никому ничего не говорит, ни с кем, кроме меня, не делится воспоминаниями и грустью, и никто, даже друг господина, с которым у нее бывают беседы о далеком и близком прошлом, даже он не знает и не понимает ничего. Я слышал, как он говорил жене:

— Здесь никто ничего не разберет. Они стоили друг друга. Ей, кажется, действительно дорога память о нем, она расспрашивает у меня все мелочи, какие я помню, но я никогда не поручусь, что если бы та книга нашла ее раньше, то она стала бы его женой. Или она — великолепная артистка и в жизни, или я — слепой и дурак. Ну, хотя бы раз заплакала, ну вздохнула бы, сжала руки… а она — ничего! Да и он хорош: любить столько лет и — ни слова, и потом — пожалуйте: эта книга, ожидание, и только за год-два до смерти точно ожил. Хорошо, что хоть она-то умнее его, не тратила и не тратит себя попусту. Я все больше думаю, что он любил ее, как любят художники сотворенный ими образ, а то, что переживает теперь она — признательность модели или — игра этой новой роли, которую он для нее написал. Они знали друг друга давно и близко, и им действительно лучше всего жить в одной и той же легенде. Но только в легенде. Да и недаром: он — в его книгах, она — в балете. Оба в сказке… В жизни они не смогли бы ступить ни шага вместе.