Статьи военных лет - Леонид Леонов

Наверно, украдкой друг от друга, воровски приникнув ухом к эфиру, вся эта людообразная шпана вместе со всем человечеством внимала голосу истории. Они подслушивали, утратив представление о времени и не пропуская ни слова, а то, чего не понимали на чужом языке, им немедля переводила их чёрная блудливая совесть. Скотского страха в их затаённом безмолвии было теперь впятеро больше, чем прежней животной ненависти, — страха пополам с пытливой любознательностью, ибо подлецу в особой степени свойственно интересоваться своей судьбишкой, какой бы жалкой она ни была. Хитрейшие из них отчётливо сознавали, что в последний раз слушают праздничный голос Москвы. В том же магическом зеркале новогодья с испариной ужаса они видели себя такими, как они станут выглядеть через год — в продолговатой деревянной упаковке, с удавкой на шее, — и это будет последний военный расход Объединённых наций на разгром фашистской Германии.

Как наяву, видим мы на их вполне гнусных харях искательную и недоверчивую улыбку, с какой злодеи всегда выслушивают свой приговор, рассчитывая на какое-то внезапное чудо. Но единственное чудо на виселице — это когда рвётся верёвка над подлецом; тогда её заменяют свежей. Тиски сжимаются всё теснее, беспощадные судьи заглядывают в окна, сама Германия превращается в громадный военный котёл, и напрасно изворотливой звериной догадкой шарит она хоть трещинку в сплошной броневой стене Объединённого содружества: нет там ни даже малой щели, куда могла бы пустить корешок её надежда.

И вот смятенье и отчаянье смерчем проходят по Германии, беженцы мечутся из края в край, волна самоубийств и сумасшествий снова потрясает обречённый притон всемирного злодейства… Но всё это лишь начало!.. Погоди, Германия. Ты увидишь худшие времена, когда живые позавидуют своим закопанным жертвам. На твоей груди всё мерзее будет разлагаться объевшийся человечиной фашизм, что соблазнил тебя лёгким промыслом международного разбоя, и самое растленное тело твоё засмердит, наконец, потому что слишком глубоко ты приняла в себя его зловонное семя.

В своё время мы грудью приняли твой коварный и низкий удар исподтишка и не содрогнулись. Мы не кричали от боли, когда злодейский нож, всаженный в нашу Родину до самой Волги, рвал и кромсал нам внутренности. Мы только бились молча в смертном бою и смотрели на Сталина, и добрый Сталин отечески смотрел на нас. И мы впитали в себя великую силу из этих очей, и притупилось наше горе, и даже женщины и дети наши разучились плакать об утратах. Горько звучит на языках наших народов имя твоё, Германия! Никто не посмел бы осудить нас теперь, если бы даже не справедливость, а лишь слепое свирепое мщенье мы понесли в твои пределы. Посмотрим же, как выдержишь ты сама наш полновесный русский ответ, когда холодным зимним штыком мы пощекочем у тебя под сердцем. И помни: тройное горе упорству твоему, Германия, потому что сопротивленье судьям умножает степень преступленья.

Мы будем бить крепко. В последней рукопашной схватке мы не растеряем наших обид из памяти, не посрамим чудесной славы павших героев. Наша берёт! Стыдную и многогрешную фашистскую падаль мы закопаем в тухлые курганы к срокам, поставленным нам историей. Тому порукой самые жизни наши и речь Сталина, которой, как клятве, внимало человечество. Он говорил нам о грядущей победе ещё тогда, когда нам было плохо, когда самые честь и достоянье наши стояли под угрозой. Вчера он сказал нам о победе совсем близкой и возвестил, наконец, с высокой трибуны, что вот она свободна, вся теперь — милая наша земля, каждая морщинка которой орошена слезами и кровью предков, кровью и потом потомков. Здравствуй же, долгожданная радость освобождения!.. С верой в тебя уходила из нашей семьи Зоя, и Гастелло кидал с поднебесья своё грозное пламя на вражескую колонну, и Матросов юным сердцем затыкал амбразуру немецкого дота. Ночь кончается, но продолжаются суровые будни войны. Победоносное наше войско готово ринуться с последних исходных позиций на последний штурм самого подлецкого места на земле.

В лютых испытаниях мы заслужили это право — бросить перед атакой бранное слово в пошатнувшегося врага и вслух, в бессчётный раз произнести слово любви к нашим армиям, Родине и Сталину — самому простому и человеческому человеку на земле. Слишком многим обязаны ему все мы, героические современники мои! Высоко парит его крыло, далеко видит его око. Последний клочок ночи ещё держится кое-где в Европе, а в словах вождя уже светятся отблески встающего солнца. Это и есть предвестие нового утра мира…

Вот почему сердце народное, как серебряный колокол старинного веча, звенит, поёт и славит имя Сталина.

«Правда», 8 ноября 1944 г.

Факел гения

ЗАМЕТКИ К ГРИБОЕДОВСКОМУ ЮБИЛЕЮ

Когда народ движется к своим историческим целям, его всегда больше, чем можно сосчитать глазом. Вместе с ним идут духовные предшественники его героев и гениев, создатели его славы и его прогрессивных качеств. Нет, это не просто «вечные» и уже равнодушные спутники, священные реликвии арсеналов, но действенные соратники и участники похода, такие же чернорабочие эпохи, как мы с вами, потому что весь народ, во всех своих измерениях, включая время, осуществляет верховную идею своего бытия… Незримо, нога в ногу, они шагают с нами, и в шелесте наших знамён мы слышим их дыханье.

Этим ощущеньем взаимосвязи с прошлым страны и начинается чувство родины. Не в том ли и лежат основы наших побед в тылу и на фронте, что наш человек, безраздельно преданный своей советской родине, ежеминутно чувствует в себе мудрую и зоркую волю Сталина, отечески-пристальный взор Ленина — на себе, а над собой — и звонкую славу Суворова, и песенный ветер Пушкина, и громадную, как небо, беспамятную любовь к отечеству, которой проникнут творческий подвиг Грибоедова.

Счастлив народ с такою родословной, и, значит, прочно стоит он на родной земле, если даже в решающие военные дни он находит время справить день рождения своего поэта. За эти ёмкие полтора века мы медленно и твёрдо подымались по ступенькам нашего возрождения, и книга Грибоедова неотлучно была с нами, и теперь, у порога нашего величия, мы можем спокойно оглянуться на ту скорбную даль, откуда Россия выходила на свою столбовую дорогу к звёздам… Сколько же астрономических лет до тебя, богатая и нищая, вольнолюбивая и крепостная Русь?

Даже в сравнении с тем, что нам ещё предстоит, много с тех пор совершили наши люди. Не те стали Москва и москвичи, россияне и Россия. Древний город, где впервые зажглась идея национального самосознания, стал, кроме того, колыбелью всемирных и братских идей. Великим монолитным единством спаяно наше общество, новый человек становится героем литературы, и если ещё прячутся кое-где между нами Фамусовы и Молчалины, уже не это определяет равнодействующую в параллелограме социальных сил. Возмужал и крепнет с каждым годом наш молодой гуманизм, хотя подросло с тех пор и оформилось в лютого зверя и зло, чьё горло хрустит нынче в нашем железном кулаке. Невозможно в одно дыханье перечислить все происшедшие у нас благодетельные перемены. Действительно, «как посравнить да посмотреть век нынешний и век минувший» — «свежо предание, а верится с трудом».

Грибоедовское наследие не велико по размерам. К тому же одно осталось незаконченным, а другое сделано в складчину с друзьями: значительная часть его построена по старой романтической моде или засорена отжившей древне-славянской архаикой. Думается, выдающийся русский дипломат Грибоедов, дожив до старости, постарался бы скрыть от исследователей литературы эти поэтические улики пылкой и неумелой молодости. И без того, впрочем, они остались бы в тени, если бы не падал на них ярчайший свет главного его творения.

Из-под одного и того же пера вышли и блистательная комедия «Горе от ума» и, скажем, «Давид» или «Радамист и Зенобия»; мы привыкли к мысли, что Грибоедов — автор одной книги, как Данте или Сервантес, чья творческая биография также не ограничена лишь одним созданием. Но в этом большом разговоре нас занимают не те ценнейшие дополнительные листки, в которые было завёрнуто сокровище, а тот самый насущный чёрный хлеб духовный, каким питалось человечество в своих исторических перекочёвках. И ещё — что же было причиной такой  е д и н с т в е н н о й  вспышки гения?.. Создаётся впечатленье, что лишь однажды прекрасная разгневанная муза посетила «уединенья уголок» Грибоедова, и вот — кусок прометеева пламени, оставленный ею на столе поэта! Оно уже не жжёт так, как обжигало современников, но нам, наученным ценить и искорки честной, освободительной мысли, были бы дороги даже холодные уголья из костров, возле которых грелись людские души в ту глухую ночь.

Может быть, кроме самого Рылеева, только Пушкин стоял так близко к декабристам, как Грибоедов. Вспомните, как рукоплескали они «Горю от ума». Да он и был, конечно, декабристом, беспартийным декабристом он был: не только творчески, но всем своим повеленьем автор «Горя» выдавал своё истинное политическое лицо.