Моя жизнь и моя эпоха - Генри Миллер

Я не считаю, что наука и магия — сходные явления. Это разноименные полюса. Магия существует с древних времен. Наука появилась недавно. Недавно — может, две тысячи лет назад или десять тысяч лет назад. Годы не имеют большого значения. Прошу прощения за профессорский тон. Я ничего об этом не знаю. Но это моя инстинктивная реакция. Я враг — ученому, а он, думаю, наш противник априори.

В заключение должен рассказать вам кое-что о себе, что многое объясняет. Ни у одного человека в голове не царит такой хаос, как у меня. Люди думают, что я человек организованный. В доме порядок и на письменном столе — порядок. Но в мыслях — неистовый хаос. Не думаю, что мог бы рисовать и писать, не будь мои мысли столь хаотичны. Совсем недавно ученые откопали древнюю рукопись добиблейских времен. Ее надо соотносить с первыми словами Книги Бытия о сотворении мира. В этом манускрипте говорилось, что Бог упорядочит хаос. Это полностью отличается от сотворения мира. Что совершил Бог, так это навел порядок. Другими словами, Он не творил мир.

Художник — всего-навсего человек, обыгрывающий нечто, существующее до него. С моей точки зрения, это — исчерпывающее определение. Артюр Рембо сказал: «Ни один человек никогда ничего не создал». Человек — не творец. Ему дано лишь воображение и способность обыграть те или иные явления, не более того. Насколько человек в этом преуспевает, зависит от его таланта.

Париж

Для меня секс не был ежедневным занятием. Придавая ему определенное значение, я всегда был предан самой женщине. Больше всего меня интересует ее суть.

Впервые я приехал в Париж за два года до того, как окончательно там осел. Сначала я побывал в Париже со своей женой Джун в 1928 году. У нас было достаточно денег, чтобы прожить почти год. Тогда мы не были в столь бедственном положении, в каком я оказался позже. Очень ясно помню свои первые впечатления о Париже. Наш корабль приплыл в Гавр, затем мы сели в поезд, прибывающий на вокзал Сен-Лазар в Париже. Меня ошеломил сам вокзал с его застекленной крышей и огромным залом ожидания под названием «La Salle de Pas Perdus».[3] Это было очень оживленное место; поезд прибыл вечером, в самый час пик — и я не мог с ходу во все включиться. Я совершенно растерялся. К тому же совсем не говорил по-французски. Ни слова. Знал, как сказать «да», «нет», «спасибо», не более того.

Как мы добыли деньги, чтобы прожить этот год в Европе, — длинная история. Джун, моя новая жена, старалась любыми средствами дать мне возможность стать писателем. Когда мне не удалось пристроить свои произведения — рассказы и стихи в прозе, которые я сам отпечатал, — она принялась продавать их в кафе на Гринвич Виллидж и на Второй авеню. В течение этих дней она перезнакомилась со многими мужчинами; один из них страшно в нее влюбился, вероятно, он годился ей в отцы. Она разыгрывала из себя писательницу, но, конечно же, показывала ему мою рукопись. Тогда я писал роман, и она показала ему отрывки. «Замечательно, — сказал он. — У вас мужской подход. Вы подаете большие надежды». Поскольку он не очень верил в то, что когда-либо она действительно допишет роман, он пообещал, что если она все-таки его закончит, он даст ей денег, достаточных для самостоятельной жизни в Европе в течение года. Конечно, он и не подозревал о моем существовании. И тут я дописываю роман, она отдает его, и мы получаем деньги на поездку. Это была одна из моих книг, оставшихся неопубликованными, по-моему, она называлась «Взбесившийся член».

В те дни центр нашей жизни переместился на Гринвич Виллидж и Ист-сайд, и, особенно, на Вторую авеню, где размещались все иностранные кафе. Потерпев неудачу с продажей рукописей, мы решили торговать вразнос импортными сладостями, которые я повсюду таскал с собой в чемодане. Сначала их взялся продавать я. Почти ничего не продал и стал предметом всеобщих насмешек. Тогда Джун, которая была очень красивой женщиной, взяла торговлю в свои руки, и, безусловно, преуспела. Иногда нам за ночь удавалось продать сладостей на 50-100 долларов.

Потом у нас появились деньги на поездку в Европу. Конечно же, тот человек, что дал их Джун, не собирался ехать с ней. Он был женат, связан работой, так что при всем желании не мог себе этого позволить.

Полагаю, у нас в наличии собралась сумма в размере 1500–2000 долларов, не более. Включая проезд. Мы плыли на корабле, французском лайнере — небольшом знаменитом судне, флагмане французского флота того времени.

Через несколько недель мы уехали из Парижа. Решили попутешествовать по Европе. Купили велосипеды, и я научил Джун кататься. По пути из Парижа в Марсель Джун попала в аварию, и наше велосипедное турне закончилось. Иногда мы ехали на поезде за город, какое-то время шли пешком, а потом садились на велосипеды и двигались по тропинкам вдоль каналов. Покупали кусок салями, французские булки, сыр, фрукты и устраивали что-то вроде пикника. Этот превосходный завтрак обходился нам очень дешево.

Я помню, где мы жили, впервые приехав в Париж. В «Гранд-отеле де ла Франс» на рю Бонапарт, совсем рядом с Галереей изящных искусств. Я ни слова не знал по-французски, но у меня был с собой разговорник. Однажды, когда у нас не было при себе наличных денег, жена предложила мне обратиться к хозяйке гостиницы и попросить у нее взаймы. Я заглянул в разговорник и вместо того, чтобы сказать: «Не могли бы вы одолжить нам денег», сказал: «Могу ли я дать вам взаймы». Она рассмеялась и ответила: «Конечно!» — но деньги одолжила.

Через год, когда я приехал один, то был очень, очень беден. Жил в постоянном ожидании денег от Джун. Сначала питался в скромном ресторанчике на замечательной маленькой улочке, прямо за плас Сент-Сюльпис, который назывался «Le Gourmet».[4] Там хорошо готовили, и обед обходился примерно в 27 франков. Включая вино и десерт. У вас была салфетка с кольцом, которую вы клали на стойку, закончив трапезу; салфетки менялись раз в неделю. Примерно через месяц я решил поговорить с хозяйкой ресторанчика, поскольку знал, что рано или поздно мне придется ей это сказать: «Если потребуется, — не знаю, как я умудрился выучить всю фразу, но я ее осилил, — вы покормите меня в кредит? Могу я по-прежнему у вас столоваться?» И она, не задумываясь, ответила: «Да, конечно». Прошло несколько недель, и я попросил у нее разрешения питаться в кредит. Должно быть, столовался у нее еще два месяца, и мне ни разу не намекнули про деньги. Это было замечательно. Таков был Париж 1930 года.

Джун жила тогда в Нью-Йорке и по возможности высылала мне деньги. Где она только не работала. Я никогда не знал, как ей удавалось добыть денег, и не слишком вдавался в подробности. Она помогала мне, пока могла, но это продлилось недолго. По какой-то причине ее заработкам пришел конец, и я был загнан в угол. Потом наступили те ужасные дни, когда я просыпался с мыслью встретить знакомое лицо, кого-то, кто бы меня накормил и приютил на ночь, поскольку больше не мог позволить себе жить в гостинице. Тогда мне было не до фраков. Важнее было найти еду и ночлег. Это был кошмар. И так продолжалось год.