Хент - Раффи

— Можно ли им довериться?

— Можно… — ответил Вардан.

Как только зажгли огонь, сейчас же, по деревенскому обычаю, подали ужин. В этот вечер за столом старика сидели все шестеро сыновей, поскольку не было официальных гостей, вроде Томаса-эфенди. Вардана никто не стеснялся, а на нового гостя смотрели как на человека, который должен быть доволен и тем, что нашел ночлег и заснет, хорошо поев.

Ужин прошел очень скучно. Вардан и новый гость почти не говорили, а старик лишь изредка перекидывался словами с сыновьями. Каждый был чем-то озабочен. Старик думал о том, что сборщик ушел недовольный. Айрапет был занят мыслями о беке и участи Лала, вспоминал рассказ Сары и измышлял планы. Другие сыновья Хачо думали о завтрашних делах. У Вардана перед глазами мелькал образ прекрасной Лала, а новый гость размышлял бог знает о чем.

Когда убрали со стола, Степаник подала рукомойник с водой и, по местному обычаю, все умылись и благословили имя господне. Старик закурил трубку, а Дудукджян достал из изящного портсигара, совсем не подходившего к его бедному платью, дорогую сигару и, оторвав конец ее длинными ногтями, закурил. Комната наполнилась ароматом гаванской сигары. Видно было, что этот человек когда-то знавал лучшие времена.

После ужина темой разговора сделался Томас-эфенди. Дудукджян кое-что уже знал от Вардана об этом человеке, а потому смысл разговора был ему довольно понятен.

Хачо вежливо заметил Вардану, что обращение его с эфенди было необдуманным.

— Я, как тебе известно, не отличаю тебя от семи сыновей, — сказал он.

Старик имел привычку клясться всегда семью сыновьями, считая и Степаника, не подозревая, что Вардану давно уже известна их тайна.

— Клянусь солнцем[21] семи сыновей, я не лгу, — продолжал он, — ты тоже мой сын; дом мой все равно что твой. Двери моего дома всегда открыты перед тобой, но ты должен знать, что мы здесь в других условиях: у нас не то, что в ваших краях: здесь люди, подобные Томасу-эфенди, очень сильны. Чего бы ни захотели они, все для них возможно, поэтому надо оказывать им почтение и молчать об их недостатках и поступках. Что мы можем сделать! «Если не в силах отрубить руку разбойника, надо пожать ее и поцеловать», — говорит народная пословица. Эфенди, может быть, не сумеет повредить тебе, но мы из-за тебя пострадаем. Слышал ты турецкую поговорку: «Напугал осел — досталось седлу».

Слова старика снова подняли улегшиеся страсти «безумца».

— В нашей стороне, — ответил он, — есть другая поговорка о турках; «Пока не побьешь турка, он не подружится с тобой». Я не отличаю Томаса-эфенди от турок и очень сожалею, что не избил его, хотя вовсе не желаю его дружбы.

Морщины на лице старика сдвинулись сильнее — ответ Вардана не понравился ему. Но лицо Степаника, стоявшего тут же, просияло, и это не ускользнуло от глаз Вардана. Он с нежностью взглянул на Степаника и подумал: «Вот единственное существо в этом доме, которое сочувствует мне».

— Вы сами позволяете таким низким негодяям чинить над вами насилие — продолжал Вардан разгорячась — потому что терпите все их злодеяния, стараясь их не замечать. Я еще могу понять турка и курда, когда они грабят и убивают армян — так поступали они веками, — для них это своего рода потребность, без которой они не проживут. Но если армянин поступает с соплеменниками хуже, чем турок и курд, это уж последнее дело. Все это я и сказал эфенди в лицо, и он не знал, что ответить.

— Я поступил был с ним похуже, — вмешался Айрапет, — но отец всегда советует нам молчать и быть осторожными… «Настанет день свободы… нужно терпеть», — говорит он. — Не знаю только, до каких пор терпеть?..

— До второго пришествия, — насмешливо оказал Вардан, — но, увы, до того времени не останется ни одного армянина, который мог бы видеть себя свободным; к тому времени все будет отуречено.

— Терпение — жизнь… — начал старик тоном проповеди. — Наши священники и монахи так учили нас. Настанет день, когда бог вспомнит своих заблудших овец… Надо терпеть, дети. Терпение — жизнь…

— Терпение — смерть, — раздался неожиданно голос Дудукджяна. Лицо его еще больше побледнело, и бескровные губы дрожали. — Терпение — смерть! — повторил он возмущенным тоном. — Человек привыкает к терпению только в могиле… Это терпение, свойственное также евреям, ведет нас к гибели. Евреи долго терпели всякие гонения в ожидании Мессии, который должен был возродить Иерусалим и вернуть ему былое величие — и они ждут его прихода до сего времени. Но у нас нет и такой надежды, так что непонятно, чего мы ждем!.. Наши священники и монахи проповедуют нам терпение… — продолжал он, — а между тем, кто, как не они, довели нас до этого рабского состояния! Если есть что-нибудь, что может спасти народ от эксплуатации и угнетения, так это протест, в каком бы виде он ни проявлялся. Недовольство и стремление к лучшей жизни — вот что может избавить нас от рабства. Но терпение душит, убивает все эти хорошие стремления.

Старик ничего на это не ответил. Вардан и Айрапет дружески пожали руку молодого человека. Остальные же сыновья Хачо, ничего не поняв, решили: «Еще один чудак»…

Хачо приказал приготовить для гостей постель и, пожелав им спокойной ночи, ушел вместе с сыновьями. Одна из невесток с закрытым лицом вошла в комнату и начала готовить постель для гостей.

В комнате горел еще огонь. Гости улеглись, но долго не спали. Дудукджян докуривал сигару. Вардан заметил ему:

— Друг мой, ваш язык для них непонятен. Едва ли здесь вам удастся что-нибудь сделать. Для того, чтобы говорить с народом, нужно знать сотни его басен и притч. Христос сделал больше своими притчами, чем проповедями.

— Да, я не изучил языка народа… — ответил Дудукджян и умолк.

XVIII

В приемной, где разместились гости, распространяя слабый свет, догорала свеча. Вардан долго не мог заснуть, так как был очень взволнован впечатлениями дня. Он вспоминал о равнодушии сыновей старика к своим словам и к словам нового друга; он удивлялся тому подозрению, с которым они отнеслись к благородному и пылкому гостю. Сердце его волновали два чувства: любовь к угнетенному крестьянину и любовь к Лала, бывшей тоже в нравственной неволе.

Он взглянул на спавшего Дудукджяна. Слабый свет догоравшей свечи освещал его бледное, страдальческое лицо, черты которого говорила о сильном характере. Спал он неспокойно. По временам его пересохшие губы шевелились и слышались отрывочные фразы на французском и армянском языке. «Крестьяне… час настал… Кровью своей вы должны купить свою свободу… настоящее. Будущее… принадлежит нам. Храбрецы, докажите, что железная палка турка… не совсем убила в вас жизнь и чувство свободы… Огнем и мечом должны мы добыть свое спасение… Вперед, храбрецы…»

— Несчастный! — сказал Вардан, покачав головой. — Видно, зачитался. В жалкой лачуге армянского крестьянина он воображает, что находится на парижских баррикадах и держит речь. Бедняга.

Вдруг Вардан услышал песню, печальными переливами звучавшую в ночной тишине. Он узнал этот голос и вышел из комнаты.

В эту ночь в доме Хачо все опало крепким сном. Только Лала не могла уснуть. Она оделась и тихонько вышла из дома. Она осторожно, тихо прокралась через проходную комнату и очутилась во дворе. Собака залаяла. «Цыц», — сказала Лала едва слышным голосом, и та замолкла.

Свежий, холодный воздух весенней ночи освежил ее возбужденное лицо. Она прошла в сад и скрылась за деревьями. Здесь было темно, и никто ее не мог увидеть. Лала уселась на траву и стала глядеть на небо. Луны не было видно. «Где она? Спит, вероятно», — подумала девушка. Кругом царила глубокая тишина, даже листья на деревьях не шевелились. Все отдыхало — и ветер, шевеливший ветви деревьев, и река, притаившаяся в ночной тишине.

Лала вспомнила песню, слышанную от бабушка, и запела eе.

Дремлет тихо месяц на глубоком небе.В гнездышке уютном пташка мирно спит,Ласточка-певунья смолкла, утомилась,И волной речною ветер не шалит.Почему не в силах, матушка, уснуть я?Не дается сон мне, все бежит он прочь!Что меня так мучит, сердце что так гложет,Что, скажи, волнует душу в эту ночь?

Окончив песню, Лала опустила голову на колени и, закрыв лицо руками, горько заплакала. Слезы полились ручьем из ее прекрасных глаз. Она сама не понимала, отчего ей так грустно. Быть может, вспомнилось ей, что она не знала матери, не слышала ни одного ее слова.

Слезы успокоили Лала. Она подняла голову, посмотрела вокруг, и взгляд ее остановился на могилке, защищенной четырьмя тенистыми деревьями. Это была могила сестры — Сона. Лала не знала сестры, но ее печальную историю слышала не раз. Покойница считалась святой среди невежественного населения, и очень часто на ее могилу приводили больных и страждущих. Каждую субботу, по приказу старика, здесь зажигали свечу. В эту ночь тоже мерцала свеча, бросая бледный свет на белую могилу.