Понаехавшие (апрель 2008) - журнал Русская жизнь

Я знаю множество людей, приехавших завоевывать Москву и закрепившихся в ней, - но никто из них не стал москвичом, хотя их дети поступили в элитные лицеи, а внуки вообще не будут помнить, что предки когда-то приехали сюда с одним чемоданом. Все эти завоеватели до сих пор испуганно косятся по сторонам. Точно так же, скажем, один мой приятель завоевывал женщину, продолжалось это три года, а когда он ее завоевал, она оказалась дурой, и вдобавок он ее совершенно не хотел. Москва, конечно, не то чтобы оказывается дурой. Но завоевывается ведь не город нашего детства, не наши скверы, дворы и переулки, а казино «Метелица», Рублево-Успенское шоссе, зеркальные офисы в центре - словом, все те места, которые нормальному человеку даром не нужны, потому что его там тошнит. Москва, которую предлагается завоевывать - очень страшная. Лично я не завидую питерским, переехавшим сюда. Единственное, с чем у них тут нет проблем, - так это с трехразовым питанием, но сильно подозреваю, что состояние их желудков к моменту восхождения на Олимп уже исключает наслаждение какой бы то ни было едой, кроме упомянутого кефира.

Понаехавшие должны знать, что они впряглись навеки. У них никогда не будет паузы. Удовлетворение исключено, ибо цель коварно отодвинулась. Что до собственно москвичей, они больше всего похожи на негров из классического анекдота: белый капиталист спрашивает такого негра, отчего он не займется бизнесом. «Для чего?» - «Ну, как! Сможешь лежать и ничего не делать…» - «Так я и сейчас могу». Разница в том, что белый капиталист никогда не сможет лежать и ничего не делать, для него это смерти подобно, - поэтому нирвана для него недостижима, а прирожденным москвичам она дана в ощущении. И материальное их положение - чаще всего весьма среднее - никак на это не влияет. Лучше жить в двухкомнатной и считать такое положение нормой, чем заселиться в пятикомнатную и постоянно бояться утратить ее вместе с жизнью.

Честно говоря, я никогда не понимал московского (как и любого другого) снобизма и не люблю бравирования имманентными чертами вроде места рождения. Но поскольку Москва, точней, органичное существование в ней - не врожденное свойство, а состояние души, скажу с полной уверенностью, что быть москвичом можно где угодно, хоть в Зажопинске, и многие мои зажопинские друзья мне куда ближе новодельных москвичей. У меня никогда не складывались романы с москвичками, я женат на уроженке Новосибирска, которая и до переезда в Москву была абсолютной москвичкой в смысле поразительного умения комфортно и органично ощущать себя в любой среде; она палец о палец не ударила для завоевания этого города. Впрочем, и мне не пришлось ее завоевывать. Мы как-то очень быстро обо всем договорились, чуть ли не в первый день, - скоро, кстати, будет тринадцать лет, как раз в апреле. Думаю, чтобы стать москвичом, надо состояться в любой точке земного шара, - и это будет Москва. Переезжать в реальную Москву совершенно не обязательно и даже обременительно. «Я и есть литература; где я, там литература», - говорил Кафка, и в этом смысле где приличный человек, не утруждающийся самоутверждением, потому что владеет всем от рождения, - там и столица.

Лучше всего история о тщетности покорения каких бы то ни было столиц изложена у Бальзака, который вообще, вероятно, самый русский из французских классиков - потому что Франция после реставрации, о которой он писал, больше всего напоминает Россию. Она только что поняла, чего стоит отступление от традиции, память эта еще свежа, - и теперь она готова терпеть себя такой, какая есть, лишь бы не гильотина на Гревской и не митинги на площадях. Три главных героя Бальзака (героини более разнообразны) сводятся, в общем, к трем типам: Вотрен, Растиньяк и папаша Горио. Вотрен - жулик, циник, изрядная скотина, описанная без всякого романтического флера; тем не менее авторские и читательские симпатии почти всегда на его стороне, потому что он органичен, не пытается казаться лучше, чем он есть, и одинаково готов как срывать цветы удовольствия, так и расплачиваться за это. Вотрен хорош и в победе, и в поражении, он умеет переходить на нелегальное положение, но с той же легкостью блещет в свете; он элегантен и тогда, когда у него нет ни су. В некотором смысле он прародитель Бендера, такого же гражданина мира (уверен, он не стал бы завоевывать Рио де Жанейро, - оно и так принадлежит ему с рождения). Растиньяк - совсем иное дело, он постоянно вынужден закрепляться на отвесной скале, и нет ни малейших сомнений, что в силу природной расторопности и одаренности он на ней удержится. Иной вопрос, что из Растиньяков никогда не вырастают аристократы. Аристократами могут в лучшем случае стать их дети, и от тех будет разить трудовым потом. Наконец, папаша Горио - самый настоящий парижанин, несмотря на то, что доживает век в пансионе, лишившись всего, в том числе роскошного дома: где папаша Горио - там и Париж, потому что там бесконечная отцовская любовь. А что ест и на чем спит папаша Горио - не принципиально: он вообще не парится насчет того, где находится. Ему важно, чтобы у дочек Нази и Диди все было в порядке.

Очень может быть, что нынешние москвичи, в особенности старые, кончат свой век в пансионах вроде того, который описан в «Отце Горио». Но скорее в таких пансионах будут доживать свой век разочарованные завоеватели - шок от подмены Москвы окажется слишком силен, и многие из них сломаются непоправимо. Вспомним: ведь и Россию никто никогда не покорил, и не только потому, что она большая. Больших стран, успешно покоряемых завоевателями, зачастую с ничтожными средствами, - в истории хватало. Главный фокус России в том, что она никому, кроме коренного населения, не нужна и ни для кого не пригодна. Все разговоры о том, что из нас хотят выкачать нашу нефть, что нас с Востока поджимает Китай, а с Запада - НАТО, нужны только убогим недоумкам, которые пугают нас разнообразными фантомами, чтобы мы терпели их и принимали за идеологов. Если уж ссылаться на историю - она в этом смысле достаточно красноречива: Россия делает с любым завоевателем что-то такое, что он либо успокаивается на печи, не дойдя до столицы, либо доходит и в ужасе поворачивает обратно (обнаружив, вероятно, отсутствие кочерыжки). Россия - в некотором смысле - платье короля: его видят только те, кому положено. В этой стране можно быть сверхъестественно счастливым, делать фантастические открытия, ощущать всю полноту бытия, которую греки называли плеромой, - но невозможно насладиться ею, да и просто жить в ней, ощущая себя чужаком. А быть здесь своим может не всякий, в том числе не всякий уроженец, - вот почему все завоеватели рано или поздно поглощались и адаптировались этой странной вязкой средой, а дети их уже не помнили отцовского языка.

…На моих глазах Москву покоряли два ровесника: один приехал из Казахстана, другой - из Украины. Казахстанский уроженец дошел до степеней известных, но Москву люто возненавидел и в конце концов уехал в Штаты, где все более или менее пришельцы, и потому раствориться там легче. Другого я встретил сравнительно недавно на Курском вокзале. Он возвращался в свой Луганск, поняв, что где родился - там пригодился.

Клянусь вам, этот второй был истинным москвичом. Он сделает там, в Луганске, все что положено, станет звездой украинского масштаба, и Москва сама покорно склонится перед ним, чтобы он почтил ее своим присутствием.

А он не поедет.

Дмитрий Данилов

Продолговатое двухэтажное строение с двумя входами

Последние бараки столицы

Вот определение барака, которое дал писатель Асар Эппель, знаток и певец барачной Москвы:

«Барак есть продолговатое двухэтажное строение с двумя входами по фасадной стороне, двумя деревянными лестницами на второй этаж и низко сидящее на грунте. Это плохо выбеленная постройка под черного цвета толевым покровом, в которой ходят, сидят, лежат и из которой выглядывают люди.

Длину барака установить сейчас будет нелегко, а ширину вспомним просто. Поскольку штукатуреные стены внутри себя всего-навсего сруб, то барачный торец не мог быть шире семи или восьми метров; вернее сказать, ровно таким и был - это долгота строевого бревна. Значит, в сказанные метры укладывались длинные стенки двух комнат плюс ширина коридора. Кладем на последний полтора - и на каждую комнату остается по два с половиной метра. Все правильно! По ее длине сразу поместится рабфаковская койка - два метра, а в изножье или изголовье койки - тумбочка, в которой рабфаковец мог держать свой «Анти-Дюринг» или зачитанную книжонку с волнующим, но мелкотравчатым названием «Без черемухи»«. (Из рассказа «Бутерброды с красной икрой».)

Раньше бараков в Москве было очень много. Видимо-невидимо. И в центре, и на окраинах. Вокруг фабрик и заводов, у железнодорожных станций, просто на пустующих местах. Больше, конечно, на окраинах. Целые огромные барачные районы.