Тени старой квартиры - Дарья Дезомбре

Маша и Ксюша одновременно покачали головами.

– Коняева! – торжествующе воскликнул Игорь, подсунув им бумажку. – И что это значит?

– Что у них одинаковые фамилии? – Ксения после ухода поклонника еще не полностью пришла в себя.

– Что он взял фамилию жены. – Маша отдала бумагу обратно. – Что не так с его собственной фамилией?

– Его фамилия была Кауфман.

– Еврейская? – нахмурилась Ксюша.

– Хуже. Немецкая. Хуже в ту эпоху, предвоенную, когда Андрей Геннадьевич женился на Вере Семеновне.

– Хочешь сказать, – усмехнулась Маша, – он женился на ней ради фамилии?

– Ха! – самодовольно хмыкнул Игорь. – Могло быть и так. Вполне себе банальная история. Вспомни тех же Бенидзе – садовников, пригревших на своей груди девушку из рода Амилахвари! Чаще всего фамилию меняли все-таки барышни. Но и обратное тоже случалось. Однако в нашем случае все намного более загадочно, вы следите за руками. Итак. Вера Семеновна вышла замуж и, не захотев превратиться в Кауфман, сохранила девичью фамилию. Оно и понятно. А вот муж ее поначалу так и остался Кауфманом. Более того, у него было другое отчество – Генрихович. Андрей Генрихович Кауфман. И из юношеской гордости отчество он тоже не поменял, а в начале войны попросился добровольцем на фронт. Ну, тут ясно почему – чтобы никто косо не смотрел. Люди же не в курсе, что Кауфманы живут в России ажно с петровского царствования, третий век подряд.

– Подожди, – медленно сказала Маша. – Я запуталась. Получается, что человека, женившегося на Коняевой до войны, и человека, живущего с ней в коммуналке на Грибоедова, объединяет только имя, и то, кхм, весьма распространенное – Андрей?

– Нет. Не только, – Игорь вновь полез в папку за фотокопиями документов. – Еще и лицо на фотографии. Глядите.

Ксюша и Маша уставились на две черно-белые карточки: на первой – молодой мужчина с усами, на второй – обмякшее с возрастом, чисто выбритое лицо, уже знакомое им по любительским снимкам с коммунальных сабантуев. Несомненно, один и тот же, просто постаревший, человек.

– Он? – спросил Игорь.

Маша кивнула. А Игорь усмехнулся и вытащил из рукава явно козырную карту:

– А вот и не он! Потому что Андрея Генриховича убили. И очень быстро. В первые месяцы погибло 345 тысяч. Гитлер, начиная кампанию против СССР, говорил: «Через три недели мы будем в Петербурге». А командование Ленинградского военного округа вообще не предполагало в случае войны появления этого направления. Каково? Одним словом, полная растерянность и неразбериха. И тут, выполняя указания Ставки, Военный совет фронта создает Лужскую оперативную группу из стрелковых дивизий и трех дивизий народного ополчения. Кауфман оказывается в одной из трех дивизий народного ополчения. И дальше его имя фигурирует в списках погибших в боях за Лугу.

– Я ничего не понимаю, – Ксюша беспомощно переглянулась с Машей.

– А в списках врачей, эвакуированных из Ленинграда, его, напротив, не оказалось, – Игорь, приподняв очки, почесал переносицу. – Но списки эвакуационных комиссий неполные. Эвакуировали всего около полутора миллионов человек, часто в спешке, по одной эвакуационной карточке выезжала вся семья, соседи и знакомые. Некоторых до сих пор ищут родственники. Почему я это стал проверять? Да потому, что компьютер по запросу на Коняева выдал мне некий листок – приписку из Саранской городской больницы. Уже на новую фамилию и отчество. По приписке Андрей Генрихович работал в Саранском госпитале с 42-го по 44-й год. Я на всякий случай связался с тамошним городским архивом – к 70-летию Победы мы наконец сподобились сделать общую электронную базу данных, но не все еще успели…

– Игорь, не тяни! – Ксения сидела, ерзая от любопытства.

– Нет, девушки, вы, похоже, даже не понимаете! Мы действительно сейчас можем проверить то, что раньше, в общей бумажной путанице, и проверке-то нормальной не подлежало! Кто бы стал выяснять по архивам разных регионов про этого Генриховича, если, конечно, не задался целью его посадить… А теперь выводи все данные и смотри себе спокойно, что некий человек по фамилии Кауфман и отчеству Генрихович ушел в ополчение в 41-м, погиб в том же году в сентябре, а в 44-м уже восстал из пепла как Коняев и Геннадьевич, вернувшийся из эвакуации врач. И стал жить-поживать и добра наживать со своей женой, учительницей русского языка и литературы.

– Значит, никаких сведений о нем в Саранске? – уточнила Маша.

Игорь покачал головой:

– Никаких, и это за три года.

– То есть справка – липовая?

Игорь кивнул.

– Думаешь, попал на оккупированные территории?

– Или дезертировал. Теперь уж не узнаешь. Зато я почти уверен, что в курсе, где он провел эти неполных три года.

– Господи, как? – Ксюшины округлившиеся от удивления глаза делали ее еще больше похожей на птицу.

– Лет через пять после интересующих нас событий, в 60-х, бездетный Коняев усыновил молодого человека. Некоего Михаила 1942 года рождения, уроженца деревни Каменка. Подозреваю, что мать последнего, Стребкова Агриппина Ивановна, 1921 года рождения, и помогала Генриховичу укрываться в войну. А иначе с чего бы ему усыновлять взрослого лба?

Маша слушала, задумчиво глядя в окно.

– Вы хоть догадываетесь, что я вам тут откопал? – Игорь отложил папку в сторону.

Ксюша молчала, а Маша кивнула:

– Да. Похоже, мы впервые нащупали тайну, ради которой можно убить.

Колька. 1959 г.

– Отвори!Нечего копаться,Ну-ка, быстро, мелкота,Разбегайся кто куда!Я пришел купаться!

Сегодня – банный день. В баню у нас в квартире ходят все, кроме Аллочки, она совсем маленькая, ее моют в ванне. Мы с братом берем таз, свой веник и смену чистого, готовим 34 копейки на двоих и отправляемся стоять в очереди. Мы – самые молодые в квартире – занимаем сразу на всех. Когда подходит следующий и спрашивает: «Кто последний?» – рапортуем: «Мы двое и с нами еще девять человек. Пятеро в женское, четверо в мужское». Рядом стоит Витька – он тоже занял на всю свою коммуналку. Очередь часа на два еще, ближе к заветной двери успеем добежать до дому, крикнуть своим со двора: пора! А пока – Лешка читает стоя книгу на своем английском, а мы с Витькой болтаем о том о сем. Я хвастаюсь, что меня подстригли на Рубинштейна – в парикмахерской. Обычно снимали все «под нуль», а в этот раз брат водил – усмехнулся, говорит: давайте с челочкой. Других-то стрижек все равно нет.

– Машинкой стригли? – завистливо вздыхает Витька – его-то мать сама бреет папкиной опасной бритвой. Иногда до крови доходит. Случайно – Витька сильно брыкается. У него с этой бритвой плохие отношения. Папка его точит бритву о ремень. А потом тем ремнем лупит – за любую провинность.

– Да. Затылку холодно было. А так – приятно, – говорю я и снимаю ушанку, чтобы продемонстрировать прическу.

– Лысый, сходи пописай! – беззлобно дразнится Витька, но я не обижаюсь: какой же я в этот раз лысый-то? А чубчик? – Ну что, в лямочку?

Я вопросительно смотрю на брата – он кивает. Мы отходим на пару шагов от переминающихся в очереди граждан. Лямочка – игра не зимняя, но Витька без своей лямочки – обернутой в носовой платок плоской свинцовой битки – из дома не выходит. Суть в том, чтобы подбросить лямочку и поддавать ногой, не давая упасть – кто сколько сможет. Я однажды добрался до двадцати. А Витька – вообще ас. Я смотрю, как лямочка взлетает в воздух, считаю – один, два, три. Витька это делает так легко – загляденье! Да еще и болтает при этом.

– Я тут (четыре, пять) чужую тетку какую-то видал в вашей комнате в среду (шесть, семь).

– Какую тетку? – Не особенно вникая, слежу я за взлетающей лямочкой и одновременно вытираю колючей варежкой текущую из носа каплю. – Мама в среду дежурит на своей электростанции.

– Так это и не она была. Сидела перед зеркалом (двенадцать, тринадцать), такая – с губами.

Я хмурюсь:

– Уверен, что это наша комната?

– Так с чердака другой и не видно. – Пам! Лямочка падает в снег, и Витька, расстроенно мотнув головой, поднимает ее, отряхивает и передает мне. – Красивая. Глаза – во! И рот в помаде.

Я верчу в руках лямку:

– Брешешь. Кто к нам в комнату может зайти, чтобы никто не заметил? Ксения Лазаревна-то всегда дома.

– Вот те крест! Честное пионерское!

Я замечаю, что Леша оторвался от книги, улыбается краем рта, потом оглядывает оставшуюся впереди очередь – пора вызывать остальных. Мы несемся к трамвайной остановке: Витька, не будь дураком, привязывает к валенкам «снегурочки», подмигивает мне и цепляется крюком к остановившемуся на светофоре грузовику. Тут и трамвай подходит. Я заскакиваю на колбасу. Обидно – ясно ведь, что Витька прикатит раньше меня. Подъехав к дому, первым делом гляжу на чердак напротив – Витька прав, оттуда наша комната видна как на ладони – сам смотрел. Бегу по лестнице и звоню много раз – это значит, побудка, выходите все.