Книга писем - Владимир Хлумов

Вся история - ничто, наша история - все, потому что мы попали в место, куда не ступала еще нога человека. Мы знали это вдвоем и даже не нуждались в комментариях. Она еще была на полпути ко мне, а я уже прочитал по глазам, по уголкам губ то же самое, ибо эти глаза и губы были теперь моими. Что там любовь, когда между нами сейчас возникало и с каждой мелкой секундой утверждалось новое, открытое, конечно, совместно, никем и никогда не испытанное чувство. Оно не имело вкуса и запаха, оно не имело длительности и размеров, оно было больше всего, о чем кто-либо раньше мечтал. Точнее, оно включало это все сразу в себя, но не по частям, как слагают стихи и пирамиды, по многу раз зачеркивая неудачные места, а сразу, целиком, одним живым телом, со всеми возможными моральными и порочными моментами. Мы становились одним особым организмом в одной особой точке, приготовленной специально и вовремя для нас. Это было так неожиданно и так ново, что я не успел даже придумать этому название. Любовь? Ха! Любовь проходит, да к тому же она уже была и так, а здесь совсем другое. Я удивился, почувствовав, как все стало абсолютно дозволенным и в то же время практически законченным. Мы были всем миром, нас невозможно стало разделить, да и мы сами не могли бы разделиться, решившись даже на самый отчаянный, низкий поступок. Мы могли бы буквально здесь, на расстоянии прямой видимости, вопреки предрассудкам и холоду, заняться животной любовью, или наоборот, застыть, отвердеть в бесконечно долгом ласковом взгляде. Это было одинаково приемлемо, это все только улучшало, укрепляло, склеивало. Ведь мир не может исчезнуть или разделиться. Да и всякое наше действие, я теперь в этом был абсолютно уверен, было бы совершенно иным, чем у других людей. Я, кстати, в этом очень скоро убедился, да и она не стала скрывать своего восторга.

Как, почему, на каком основании все это проросло в самое неподходящее время года? Доподлинно неизвестно. Известно лишь другое - пошли совсем другие дни, дни ожиданий, встреч, разлук, любви и того неизвестного, неразделяемого на мелкие понятия явления, скрытого ранее в глубинах доисторического сознания природы и взошедшего теперь на нашем горизонте подобно новому небесному событию.

- Со мной так никогда не было, - признавалась она в минуты откровенности. - Мне кажется, будто твои тонкие корни прорастают внутри меня, и я этого боюсь и в то же время жду и хочу этого.

Еще бы, думал я с неким спокойным восторгом взаимопонимания, я и сам был будто добрый кусок плодородного чернозема, под пышной, сгоравшей от желания расти и плодоносить яблоней.

Это необычно, странно - наше новое состояние, так похожее со стороны на сон, на мираж, на воображенное не только не отрывало нас от поверхности земли, а наоборот, тянуло, звало к истокам, к родникам, к опостылевшей, заброшенной ранее серой и грязной почве.

Зима промелькнула как один теплый день. Мы ели, пили, смеялись, плакали, все в охотку. Мы работали, двигали вперед свои прозаические дела, предчувствуя с присущим нам умом и прозорливостью накатывающийся блистающий влажным светом апрель. Да разве мог он нас смутить, напугать? Вообще говоря, да. И этот прекрасный страх, страх потерять друг друга, был тоже свидетельством, был великим завоеванием, заслуженной наградой за долгое наше терпение. Терпение не любить с ходу, терпение не делать добро всуе, терпение мучить и мучиться без жалости и совести.

- Вот возьму и как надоем тебе однажды, - пугала она меня, уткнувшись в теплое, давно облюбованное на моем теле место.

Да разве может такое надоесть? - с новым энтузиазмом повторял я старый вопрос.

Потом проследовало продолжение. Оно и сейчас не окончилось, но длится и живет постоянно между нами. Кто не верит в счастливые финалы, пусть изменит убеждения. Все сохраняется в количестве и остается невредимым по существу, взгляды, слова, прикосновения, все при нас, все живет, пульсирует, взывает. Я могу миллионы раз смотреть на нее, восхищаясь ее бессмертными чертами, и вспоминать и предугадывать, выбирая самое главное, самое приятное и удобное. Например, дословно, вот это:

- Милый, глупый человек, ты мучился зря, ты продолжаешь быть моим кумиром, ты овладел моими душой и телом, ибо ты их предварительно склеил в одно, и теперь можешь претендовать на многое другое, обними меня покрепче, свяжи, ограничь - я хочу быть совершенно свободной. (Ах, какова натура, я здесь всегда замираю на миг.) Как хорошо все окончилось, и ждать и искать больше некого, я хочу плакать с тобой об этом, потому что грусть начинается с предчувствия добра, света и спокойствия, однажды прожитого, запавшего в душу, и потому желаемого снова. Я не могу быть тебе женой, потому что жена - это чужая женщина, а ведь ты мне сын, или отец, иначе как объяснить наше родство? (Тоже поворотец, не правда ли? А почему не брат, впрочем, не это важно.) Не улыбайся, будто я ничего не имею в виду, я же знаю, как ты ждал именно этих слов. (Да, да, конечно, ждал, признаюсь задним числом.) Приди, поцелуй меня здесь, начни отсюда, пусть будет все не по порядку, как и сложилось у нас с самого начала. Вспомни, как страстно и безнадежно ты стучал в мою дверь, а я стояла рядом и боялась пошевелиться, вспомни хорошенько и не делай так больно, как я делала тебе, ведь я не знала тогда тебя, но уже боялась и предчувствовала (!) заранее. Не слишком ли я откровенна во вред себе? Ну и пусть, неважно, я вижу, ты хочешь поддержать меня и успокоить, мол, никогда не использую минутную открытость. Я верю тебе, потому что все уже произошло и никогда не окончится и, следовательно, впереди тоже счастье.

Или, например, другое место:

- Ведь мы теперь одно, ты и я, мы все, все наше великолепие, и наши скромность и мудрость. Как тяжело верить в чудо, когда по настоящему счастлив. (Браво!) Да, мы не нуждаемся в потустороннем, вечном всевидящем оке, и простите нас, прочие, если мы за вами не придем. (Тут явные сумерки богов и теологический наскок.)

И наконец конкретно:

- Я слишком о многом молчала, я говорила о теплом ветре, как и все до меня, а хотела быть первой женщиной, я размышляла вслух об одном чистом интересе, а желала новых чувств и новых перспектив, я смеялась над твоими стихами, а про себя мечтала о жизни отраженных существ, исчезающих за хрупкой границей стекла. И ты дал мне это все, когда обнаружил себя в моих объятиях.

- А иногда мне кажется, что этого ничего между нами не было, что жизнь окончилась, потому что я знаю, что так хорошо не бывает, что мы погибли давным-давно, еще там, в ту первую зиму, на той реке, мы пропали, сгинули, провалились, под крики черных птиц, под шуршание плавников, под хруст тонкой прозрачной границы, задохнулись среди обтекаемых существ, увязли, утонули, и теперь это все нам кажется в самую последнюю минуту.

Да как же мираж, если это и есть настоящая жизнь, ради которой и стоило появляться на свет, часто спорю я с ее прошлыми заблуждениями, ты всегда теперь со мной, а я тоже бываю рядом, мы оба тут вместе, мы слышим друг друга без слов, и когда я наклоняюсь к тебе, мы прикасаемся телами и душами, так легко и просто, будто между нами не хрупкая прозрачная стеклянная граница, искусно обрамленная моим знакомым крснодеревщиком, а тонкая, нежная, чувствительная ко всякому нержавеющему острому предмету человеческая кожа.

Плач женщины

Что ты мне притащил? Посмотри, что ты наделал, что ты тут наплел, воспользовавшись моей свободой? Ты, неудачник, лентяй, ротозей, ты родился в тысяча девятьсот пятьдесят втором году и умер в тысяча девятьсот пятьдесят втором году, ты не использовал свой шанс и предпочел действию бездарное животное рукоприкладство. На кого ты теперь похож? Да как ты посмел, имея за душой пустое необжитое место, где и раньше ничего не произрастало, пасть ко мне на колени и философствовать с умным видом. Губошлеп, опомнись, остановись, хватит кичиться своим сквернопахнущим, уже давно устаревшим экзистенциализмом, будто душа человеческая важнее долга, чести и веры. Изыди, сгинь, исчезни, ведь ты еще не родился, а уже ерзаешь и делаешь мне больно. И долги свои забери и раздай людям, иначе придут и скажут - погиб за общее дело в утробе матери. Подлый, жалкий, похотливый, ты еще смеешь наслаждаться и моим присутствием на твоем празднике жизни, не имея к тому особых оснований. Да что там, не имея, ты их, эти особые основания, даже не пытался искать, все откладывал на потом, авось, мол, так проскочит, пройдет, не заметит и пронесет. А вот я и заметила, и теперь уж слушай, и локтями не шуруди, а то синяки останутся, а мне, может быть, еще дальше жить придется.

И песен своих жалостливых не пой. Тебе, конечно, охота наблюдать за чужой болью, когда у самого конфета на черный день припрятана. Ну-ка, покажи, чего там у тебя завернуто и блестит. Да это же твоя кожа влажная, и сам ты, как угорь изворотливый, умный и скользкий, притаишься под корягой и ждешь, пока на свету что-нибудь не появится. Где ты раньше был, чем дышал, кого любил, когда я еще тебя не раскусила? И не радуйся, умник, это я так, к слову сказала, а по сути ты глупец, потому что зря здесь теряешь время. Все полезное, опасное, нужное ты обходишь стороной, боясь, как бы чего к тебе не прилипло и потом всю жизнь не напоминало, а теперь мне же и жалуешься, как будто если бы я тебя простила за твой облик, то вмиг все и переменилось. Ползи дальше, гад водянистый, другим хвастайся про то, как тепло и сыро под поверхностью воды.