Генрих фон Офтердинген - Новалис

Генрих рад был танцевать без конца. Как ненаглядной розой он любовался тою, с которой танцевал. Ее чистые очи отвечали ему без всякой уклончивости. В пленительном девичьем облике как бы таился дух ее отца. Огромные безмятежные зеницы возвещали вечную юность. Темные звезды нежно лучились в светлой небесной голубизне. Лоб и нос оттеняли сияние своей благородной хрупкостью. Лилия клонится поутру навстречу солнцу; такой лилией был ее лик; тонкая шейка в своей белизне являла голубые жилки, прелестно вьющиеся возле милых ланит. Ее голосом эхо откликнулось бы издалека, и, как бы увенчивая на лету это легчайшее виденье, возникала темнокудрая головка.

Больше танцевать было нельзя: накрыли на стол; кто постарше и кто помоложе сели друг против друга.

Генрих не расстался с Матильдой. Слева от него сидела юная сродница, а прямо напротив него Клингсор. Если Матильда не отличалась говорливостью, тем разговорчивее была Вероника, сидевшая слева от Генриха. Вероника сразу завязала с ним короткие отношения, в нескольких словах описав каждого из гостей. Генрих слушал не очень внимательно. Впечатления танца не проходили, и вправо его влекло больше, чем влево. Клингсор, однако, прервал Веронику, осведомившись, что это за лента с таинственными письменами и почему Генрих украсил ею свой вечерний наряд. Генрих проникновенно поведал о деве с Востока. Матильда прослезилась, сам повествователь не без труда скрывал свои слезы. Зато теперь Матильда говорила с ним; все за столом оживились. Вероника весело щебетала со своими подругами. Отцу Матильды случалось бывать в Венгрии[73], и Матильда описывала Генриху эту страну, обрисовывала жизнь в Аугсбурге. Никто не скучал. Музыка победила чинную сдержанность и прельщала беззаботной утехой каждого, каковы бы ни были его склонности.

Ароматные цветы царили на столе во всем своем роскошестве; среди цветов и яств раздолье было вину, простиравшему свои золотые крылья, так что между гостями и остальным человечеством колыхалась красочная завеса. Впервые в жизни Генрих изведал тайну Праздника. Вокруг стола виделись ему тысячи непоседливых проказников-духов, безмолвно участвующих в человеческом веселье, как будто людская отрада — для них пропитание, а людское блаженство — хмель. Блаженство жизни представилось ему поющим деревом[74], сплошь в золотых плодах. Зла не замечал он и не постигал, как людская склонность, отвращаясь от этого дерева, может предпочесть пагубный плод познания или дерево вражды[75]. Приобщившись теперь к вину и трапезе, он вкусил восхитительной сладости. Трапеза была сдобрена небесным елеем, и сама земная жизнь играла в кубке всем своим великолепием.

Шванинг принял новый венок, принесенный девушками, и, увенчанный, молвил:

— Того же заслуживает Клингсор, наш друг, раздобудьте для него венок, а мы с ним вознаградим вас новыми песнями. Уж за мною дело не станет.

Он махнул музыкантам рукой и во всеуслышанье запел:

Мы несчастные созданья.Разве нам не тяжело?День за днем таить страданья —В этом наше ремесло.Притворяться мы устали,Чтобы скрыть свои печали.

Нам любиться запрещаетНаблюдательная мать.Плод запретный нас прельщает,Вот бы нам его сорвать!Видит юношу юница.Ах, как сладко провиниться!

Мысли тоже под запретом?Знает бедное дитя:Можно лишь мечтать об этом,Пошлин тяжких не платя.Избежать нельзя соблазна,Так что греза неотвязна.

Мы не спим в тоске глубокой,Помолившись перед сном.На постели одинокойСтрашно в сумраке ночном.Нестерпимое томленье!И зачем сопротивленье?

Нам велят хранить приличье.Ох уж эти старики!Зреют прелести девичьиВсем застежкам вопреки.Юной жизни проявленьеЭто тоже преступленье?

Пренебречь надеждой нежной,Избегать прекрасных глаз,Быть холодной, быть прилежной,Непреклонной напоказ,Изнывать в уединенье, —Что за жизнь в таком стесненье?

Нет с печалью нашей сладу;Ноет сердце, жизнь пуста;И целуют нас в наградуПолумертвые уста.Не пора ль признать нам смело:«Царство старых устарело!»

Старцы и юнцы ответили на песню дружным смехом. Девушки, краснея, отворачивались, чтобы скрыть улыбку. Подтруниваньям и поддразниваньям не было конца, но тут явился венок, предназначенный для Клингсора. Клингсор внял настоятельным просьбам не состязаться со Шванингом в нескромности.

— Нет, — ответил он, — у меня просто духу не хватит на людях разглашать девичьи тайны. Я спою песню по вашему заказу.

— Не любовную, нет, — кричали девушки. — Воспевайте вино, а впрочем, воля ваша!

Клингсор запел:

В горах зеленых бог родится,Нам приносящий небо в дар;И солнце родичем гордится, Младенцу свой вверяя жар.

Зачат весною нежным лоном,Он зреет медленно потомИ под осенним небосклономИграет в блеске золотом.

Он в колыбели спит, послушный,Растет в подземной тишине;Он строит замок свой воздушный,И торжествует он во сне.

Не приближайся к подземелью[76],Когда готов он сбросить гнет.Взрывая собственную келью,Он путы временные рвет.

Стоит у входа страж незримый,Хранит его святые сны.Назойливые пилигримыКопьем воздушным пронзены.

Он словно крылья расправляет,Зеницы светлые раскрыв:Служить молебны позволяет,Услышав горестный призыв.

В своем хрустальном одеянье[77]Он покидает колыбель;Несет он розы[78], в них сияньеДля всех народов и земель.

Всех утешает лучезарный,Приверженцы повсюду с ним;Народ ликует благодарный,В сердцах восторг неизъясним.

Непостижимым излученьемОн проницает этот мир;Любовь таинственным влеченьемОн залучил к себе на пир.

Избрал недаром он поэта,Век возвещая золотой;Не скроет вечного заветаХмельной напев, напев святой.

Бог дал поэту разрешеньеУста прекрасные лобзать,И для красавиц прегрешенье —Поэту в этом отказать!

— Милый провозвестник! — отозвались девушки.

Шванинг был рад-радешенек. Девушки пытались отнекиваться, но напрасно. Им пришлось уступить, и он целовал их прямо в сладостные уста. Рядом с Генрихом сидела сама Строгость, и это несколько сковывало его, а то бы сам он громко прославил полномочия поэтов. Среди красавиц, подносивших Клингсору венок, была Вероника. Она весело заняла свое прежнее место и спросила Генриха:

— Везет этим поэтам, как по-вашему?

Вопрос был многообещающий, но Генрих не отважился извлечь из него то, что он сулил.

В душе Генриха разгульному задору противостояло благоговение первой любви.

Шалунья Вероника уже заигрывала с другими, и Генрих воспользовался этим, чтобы немного утишить свой праздничный пыл.

Матильда сказала, что умеет играть на гитаре.

— Ах! — воскликнул Генрих. — Если бы вы поучили меня! Я так давно мечтаю об этом!

— Я ученица своего отца. Никто не играет на гитаре лучше него.

— А по-моему, — ответил Генрих, — ваши уроки мне будут нужней. Ваши песни восхитили бы меня.

— Не разочароваться бы вам!

— О! — воскликнул Генрих. — Мои чаянья вполне оправданы: вы не говорите — вы поете; достаточно взглянуть на вас, чтобы постигнуть, какова горняя музыка.

Матильда промолчала. Клингсор заговорил с ним, и Генрих отвечал с живейшей находчивостью. Окружающие диву давались, какой он речистый и какою картинностью блещет расточительное богатство его мыслей. Матильда не упускала ни одного слова и не сводила с Генриха глаз.

Она была явно увлечена его речью, которую как бы поясняли его преобразившиеся черты. Его глаза сияли несказанно. Время от времени он смотрел на нее, и она удивлялась, как много может высказать его лицо. Разгоряченный беседой, Генрих тайком завладел рукой Матильды, и она подчас не могла не пожимать его руки, так нравилось ей то, что он говорил. Клингсор знал, как продлить вдохновение, исподволь побуждая Генриха высказать всю свою душу. Наконец все пришло в движение. Гости роились подобно пчелам. Генрих не покидал Матильды. Они уединились в сторонке. Генрих не выпускал ее руки и вдруг пылко припал к ее губам. Матильда не противилась, ответив ему несказанно задушевным взглядом. Генрих не помнил себя; нагнувшись, он прильнул к ее губам. Этого она не ожидала, и, быть может, поэтому его пламенный поцелуй не остался без ответа.