Мандарин - Жозе Эса де Кейрош

Когда же я пришел в себя, то увидел, что лежу на каменной скамье во дворе большого похожего на монастырь здания, а вокруг такая тишина, что звенит в ушах. Два брата миссионера с осторожностью промывали мое ухо. Пахло свежестью, слышалось поскрипывание колодезной цепи, колокол звал к мессе. Я поднял глаза вверх и увидел высившийся белый фасад с зарешеченными окнами и устремленным в небо крестом — то был католический монастырь, кусочек вновь обретенной мною родины, давшей мне приют и облегчение. Две крупные слезы скатились из-под моих век.

VII

Оказалось, что утром меня в беспамятстве, нашли на дороге два брата миссионера, шедшие в Тяньхо. И, как заметил один из них, брат Лорио, «как раз вовремя», так как к моему недвижно лежащему телу уже слеталось мрачное, жадное воронье, беря меня в кольцо и надеясь на поживу…

Братья тут же перенесли меня на носилках в стены монастыря, и велика была радость всей братии, когда они узнали, что я — христианин и подданный христианнейших королей. Монастырь же этот был центром маленького католического городка, дома которого ютились у его стен, точно поселок черни у подножья феодального замка. Возник он здесь во времена появления первых миссионеров, пришедших из Маньчжурии. Ведь мы были на самой границе Китая, по ту сторону которой — Монголия, земля трав: огромное темно-зеленое поле, бескрайние луга, пестрящие дикорастущими цветами.

Отсюда начинались широкие кочевья, и из окна своей комнаты я мог видеть темные круги юрт, крытых войлоком и бараньими шкурами, а иногда и быть свидетелем, как, покидая свое стойбище, племя длинными караванами, погоняя стада, уходило на запад…

Настоятелем монастыря был преподобный отец Джулио. Длительное пребывание среди желтой расы не могло не сказаться на его внешнем виде — он походил на китайца; ведь когда я встречал его на территории монастыря в фиолетовом одеянии, с длинной косицей, вызывавшей почтение бородой и большим веером, которым он обмахивался, мне он казался мудрым ученым мандарином, раздумывающим в тиши храма над неясными местами священной книги Чжоу. Это был святой человек, однако исходивший от него чесночный дух, без сомнения, был способен отогнать самые страждущие и нуждающиеся в утешении души.

Я всегда буду помнить дни, проведенные в том монастыре! Моя побеленная комната с висящим на стене черным распятьем очень походила на келью. Просыпался я с колокольным звоном, зовущим к мессе, и шел слушать ее из уважения к старым миссионерам. Как же трогательно было там, в этих монгольских землях, столь далеких от католической родины, видеть крест на одеяния склонившегося перед алтарем священника и слушать в прохладной тиши церкви «Dominus vobiscum» и «Cum spiritu tuo…»[16].

Во второй половине дня я шел в школу при монастыре, чтобы посмотреть, как маленькие китайцы склоняют hora, horae… [17]

А прохаживаясь после трапезы по монастырской галерее, слушал рассказы о миссионерах, живущих в далеких странах, об апостольских странствиях в страну трав, о пребывании в тюрьмах, долгих переходах и многочисленных опасностях — словом, обо всем, что достойно быть описанным в героической хронике святой веры…

О себе же, о своих фантастических приключениях я в монастыре даже не обмолвился, вел себя, как обычно ведут любознательные туристы, все заносящие в свои записные книжки, и ждал, предаваясь благостному спокойствию монастырской жизни, когда зарубцуется мое рваное ухо…

Решимость как можно скорее покинуть Китай — эту варварскую и ненавистную мне теперь империю — меня не оставляла.

Ведь стоило мне вспомнить, что сюда, в Китай, я приехал с Крайнего Запада и с одним-единственным намерением — отдать свои миллионы одной из китайских провинций и что, ступив на землю этой провинции, я был ограблен, избит каменьями и чудом спасся от смертоносных стрел, мною тут же овладевала глухая злоба, и я часами мерил из конца в конец свою комнату, обдумывая план мести этой Срединной империи.

Проще всего было бы уехать и увезти все свои миллионы. Теперь мой план искусственного воссоздания фигуры Ти Шинфу на благо Китая мне казался нелепой фантазией и глупостью. Ведь я и в самом деле не знал ни китайского языка, ни обычаев, ни обрядов, ни законов, ни ученых этой страны, а потому вполне понятно, что привлек к своим богатствам внимание этого народа, который уже сорок четыре столетия пиратствует на море и грабит на суше.

К тому же Ти Шинфу с его бумажным змеем больше не преследовал меня. Как видно, дух его улетел к праотцам на китайские небеса, и то, что он не появлялся, в значительной степени облегчало мои душевные муки, естественно, ослабив желание искупить свою вину…

Старого ученого, без сомнения, утомляли путешествия из несказанно блаженных для него мест в места столь отдаленные, как мой дом, где он и отдыхал на моей мебели. А увидев мои старания и уверовав в мое желание быть полезным его роду, его провинции, его расе, удовлетворился и с удобствами устроился на вечный покой. Я больше никогда не увижу его желтого брюха!..

И тут мне так захотелось оказаться у себя на Лорето или на одном из бульваров, где теперь в полной безопасности и свободно я смогу вкушать радости, доставляемые мне моим золотом, и собирать мед с цветов цивилизации…

Но а как же вдова Ти Шинфу, как же изнеженные дамы его потомства и маленькие внуки? Неужели, холодных и голодных, я их брошу на грязных улицах Тяньхо? Нет. Ведь они-то не повинны в том, что чернь забросала меня камнями. И я — христианин, нашедший убежище в христианском монастыре, где у моей кровати на тумбочке лежит Евангелие, а все, кто меня здесь окружают, — воплощенное милосердие, нет, я не мог уехать из империи, не возместив нанесенного им убытка и не вернув достойного их комфорта, о котором пишет автор-классик в «Книге о сыновней почтительности»…

Вот тогда-то я и написал Камилову. Рассказал ему о своем бегстве от града камней, которые бросала в меня китайская чернь, об оказанном мне миссионерами христианском гостеприимстве и о горячем желании покинуть Срединную империю. Я попросил его переправить вдове Ти Шинфу мои миллионы, оставленные в торговом доме Цзинь Фо, что находится на улице Шакуа, рядом с триумфальной аркой Тона и храмом богини Гуаньинь.

Написанное мною письмо, которое я запечатал монастырской печатью с изображением креста, поднимающегося из охваченного пламенем сердца, взял с собой в Пекин веселый брат Лорио, который ехал туда по миссионерским делам.

Шли дни за днями. На северных склонах Маньчжурских гор забелели первые снега… Я был занят охотой на газелей в стране трав… То были часы особой бодрости духа, как правило, утренние часы, когда я в сопровождении монголов-охотников, сотрясавших копьями заросли, с криком и долго дрожащим в воздухе улюлюканьем устремлялся в галоп по безбрежным просторам дикой равнины. Иногда из зарослей показывалась изящная, стройная газель и, прижав уши, тут же с быстротой ветра уносилась прочь. Тогда мы спускали сокола, и он, широко махая крыльями, настигал ее и наносил своим изогнутым клювом разящие удары в самое темя. Потом где-нибудь у заросшей ряской и лилиями воды мы ее добивали… Тут же черные татарские собаки прыгали на нее и, перемазавшись кровью, принимались потрошить…

И вот однажды утром привратник монастыря завидел шедшего по крутой дороге вверх веселого брата Лорио, тот возвращался из Пекина и, по всему видно, поспешал; за плечами у него была сума, а па руках — младенчик, он нашел его голого и умирающего на дороге и, окрестив в ручье, назвал Доброй Находкой. Лорио задыхался от быстрого шага, так как спешил напоить нежно несомого малыша молоком монастырских коз.

Облобызав братию и отерев крупные капли пота, он вытащил из кармана штанов конверт с печатью в виде двуглавого орла.

— Вот это, друг Теодоро, вам прислал отец Камилов. Он в добром здравии. Его супруга тоже… Словом, все хорошо.

Я поспешил в угол монастырской галереи и стал читать исписанные листки. Ах, мой милый лысый Камилов с совиными глазами. Сколь же оригинально сочеталось в этом человеке тонкое чутье опытного представителя Министерства иностранных дел с забавным упрямством буфонного дипломата! В письме говорилось следующее:

«Дражайший друг и гость Теодоро!

Первые строки Вашего письма нас просто потрясли. Но последующие, в которых говорится, что Вы на попечении святых отцов христианской церкви, успокоили. Я, конечно же, отправился в императорский ямен, чтобы выразить принцу Тону свой протест по случаю беспорядков в Тяньхо. Однако его превосходительство даже не пытался скрыть своего ликования, причина коего крылась в следующем: как частное лицо он сочувствует Вам и понесенному Вами физическому и материальному ущербу, но как министр империи усматривает приятную возможность, воспользовавшись случившимся грабежом как предлогом, получить с города Тяньхо штраф за нанесение иностранцу оскорбления, и довольно круглую сумму, так тысяч в триста франков, что, по подсчету нашего проницательного Мерискова, равняется пятидесяти четырем тысячам рейсов в переводе на монету Вашей прекрасной страны! Это, как говорит Мерисков, доходная операция для императорской казны, и таким образом будет сторицей взыскано и за Ваше ухо… Здесь у нас уже пощипывают первые морозы, и мы понадевали шубы. Добряк Мерисков страдает печенью, однако печеночные колики никак не влияют ни на его философские суждения, ни на его острое словцо… Тут мы все пережили большое огорчение: милый песик добрейшей мадам Тагарьевой — жены всеми нами почитаемого секретаря — обожаемый Ту-ту исчез утром 15-го… Я обратился в полицию с настоятельной просьбой найти собаку, но до сих пор Ту-ту так и не найден; огорчение наше усиливается, при мысли, что здесь, в Пекине, таких собачек отваривают в сиропе и едят как особое лакомство. А на днях у нас произошло еще одно потрясающее событие, чреватое последствиями, и весьма прискорбными: супруга французского посланника, эта заносчивая мадам Грижон, эта «сухая ветка» (как ее величает наш Мерисков), на последнем приеме в миссии подала, вопреки всем международным нормам, свою костлявую руку простому английскому атташе, лорду Гордону, и позволила ему сесть по правую сторону от себя! А? Что вы на это скажете? Невероятно? Безрассудно? Да это же вызов общественному порядку! Подать руку простому атташе, красномордому шотландцу с моноклем в глазу, тогда как к ее услугам были и послы, и посланники, и я! Это же сенсация, неописуемая сенсация в дипломатическом корпусе… Все мы ждем инструкций от своих правительств. Как с грустью говорит покачивающий головой Мерисков, дело серьезно, очень серьезно! Случившееся ведь только подтверждает (хотя никто и не сомневался), что лорд Гордон — фаворит «сухой ветки». Какое беспутство! Какая грязь!.. Со времени Вашего отъезда в этот треклятый Тяньхо генеральша чувствует себя неважно; доктор Паглов ничего у нее не находит; по всей вероятности, это простое недомогание, вялость, тоскливое состояние, которое часами вынуждает ее сидеть на диване в беседке «Скромный приют отдохновения», сидеть и тяжело вздыхать, переводя бессмысленный взгляд с одного предмета на другой. Я прекрасно знаю, в чем тут дело. Я не заблуждаюсь. Это все от желчного пузыря, эту болезнь она заполучила от скверной воды во время нашего пребывания в Мадриде… На все, как говорится, воля, божья! Владимира передает Вам через меня un petit bonjour[18] и просит, чтобы наш гость по прибытии в Париж, если он там будет, выслал ей с дипломатической почтой в Санкт-Петербург (оттуда нам перешлют в Пекин) две дюжины перчаток о двенадцати пуговицах, номером пять и три четверти, марки sol 2, что продаются в магазинах Лувра; еще она просит прислать последние романы Золя, «Мадемуазель де Мопен» Готье и коробку флаконов «Опопонакса»… Совсем забыл сказать Вам, что мы сменили булочника: теперь получаем хлеб из пекарни английского посольства, отказавшись от услуг французского, и все из-за того, чтобы не иметь ничего общего с «сухой веткой». Последние строчки красноречиво говорят Вам, как мы страдаем, не имея собственной пекарни при нашем русском посольстве, несмотря на все мои реляции и жалобы в Санкт-Петербург. Ведь там хорошо известно, что в Пекине нет общественных пекарен и каждое посольство имеет свою собственную, весьма необходимую для жизни ее сотрудников, да и для веса и влиятельности в дипломатических кругах. Но воз и ныне там! Императорский двор не волнуют даже самые насущные нужды русской цивилизации!.. Вот, пожалуй, все пекинские и посольские новости. Мерисков и все наши, а также графчик Артур, Зизи из испанского посольства, Печальное чело и Лулу — словом, все и более всех я, — просят засвидетельствовать Вам свое почтение. Поклон и наилучшие пожелания.