Журнал Наш Современник №12 (2003) - Журнал Наш Современник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вся эта церемония преисполнила меня печалью и тоской — и чтобы успокоиться немного, мне надобно было бы, вернувшись домой, найти тебя там, живьем... Наступает возраст, когда длительные разлуки становятся нелепостью... При всем желании нельзя избежать чувства все возрастающего ужаса, видя, с какой быстротой исчезают один за другим наши оставшиеся в живых современники. Они уходят, как последние карты пасьянса. Есть ли какая-либо знакомая нам семья, которая бы не испытала потерь!.. И каждая новая смерть — как бы последнее предостережение, предшествующее окончательному уничтожению... По причине еще не начавшегося сезона на похоронах этой бедной мученицы было сравнительно мало народу. Мне удалось пожать руку госпоже Авроре и Лизе Карамзиной. Вот уже пятый член их семьи умирает с тех пор, как мы с ними знакомы... Да, моя милая кисанька, давно бы пора тебе вернуться. Надеюсь, что через неделю ты начнешь серьезно подумывать о своем отъезде.
Здесь ничего нового, кроме того, что листья желтеют и падают. Погода, однако, еще держится, еще бывают яркое солнце днем и великолепные лунные ночи, как вчера, например.
Среди вновь приезжих — новый греческий посланник Будурис , которого мы когда-то в Мюнхене часто видали и знавали совсем молодым человеком. Он посетил меня тотчас по своем приезде и поистине удивил чрезвычайной живостью своих воспоминаний. Можно было подумать, что еще только накануне мы встречались с ним в салоне госпожи Сетто. Он даже припомнил кое-что, якобы сказанное мною некогда, ибо, по-видимому, я уже тогда говорил остроты . Итак, вся жизнь ушла только на это... Я чувствую себя как бы уничтоженным перед всеми этими столь живыми и сознательными воспоминаниями прошлого; я чувствую себя более чем на три четверти погруженным в небытие, которое оставляет живучим во мне лишь чувство тоски. Будурис очень просил меня напомнить тебе о нем и много расспрашивал меня о твоем брате. Он припоминает, что много танцевал с его свояченицей.
Читаете ли вы еще газеты? Вчера телеграф передал нам содержание печатного сообщения, сделанного от имени съезда старокатоликов , который происходит в настоящее время в Мюнхене, и подписанного Дёллингером и тремя-четырьмя очень авторитетными именами. Впервые в этом документе делается воззвание к Восточной церкви и указывается на соглашение с ней как на возможный и желательный факт. Достоверно, что недавно по инициативе вел. кн. Константина Николаевича некто был послан отсюда в Мюнхен к Дёллингеру, и этот некто — наш приятель Осинин.
Что вы поделываете? Как вы себя чувствуете? Продолжается ли лечение кумысом? Каковы способности к передвижению бедного Бирилева? Скоро ли откроется школа, с отцом Алексеем или без него? С вами ли Иван? Что до меня, то мое здоровье недурно. Ноги еще действуют, перемирие еще продолжается, и я очень надеюсь, что они донесут меня до вокзала железной дороги вам навстречу. Да, но я забываю, что это Варшавский вокзал. Все равно, только приезжайте. Да хранит вас Бог.
Поэт присутствовал на погребении Александры Ильиничны Карамзиной (1820—1871), жены Владимира Николаевича Карамзина, приятеля Федора Ивановича. Столь частые похороны знакомых, друзей, родственников отнюдь не прибавляли ему оптимизма. Он смиренно просит жену поскорее вернуться из Овстуга.
Встреча с греческим посланником Будурисом, в 1871 году назначенным в Петербург, всколыхнула в его душе прежние воспоминания. Он вспомнил и Мюнхен, свою и жены молодость, блестящий культурный салон госпожи баронессы Ариане Сетто (1785—1857), жены известного баварского дипломата, свои остроты, ставшие ныне классикой.
Старокатоликами назывались немецкие и швейцарские христиане, числившиеся раньше в составе римско-католической церкви, но после Ватиканского собора в июне 1870 года отвергшие догмат о непогрешимости римского папы. И вот в Мюнхене в 1871 году состоялся первый старокатолический конгресс, на котором были составлены правила образования и организации приходских общин. Одним из руководителей этого конгресса и был Иоанн-Иосиф Дёллингер (1799—1891), известный богослов, профессор Мюнхенского университета. От России ездил в Мюнхен Иван Терентьевич Осинин (1833—1887), профессор Петербургской духовной академии.
* * *
Петербург, 3 октября
Я имел очень подробные сведения о происходившем в Мюнхене от Осинина, вернувшегося после присутствования на конгрессе и вынесшего оттуда самое благоприятное впечатление. Он говорит с оживлением настоящего христианина об этом собрании, проникнутом духом истинного предания. Впрочем, мы скоро будем судить об этом сами, так как стенографические отчеты о заседаниях скоро появятся. Осинин, со своей стороны, приготовляет отчет Синоду о своем участии в конгрессе.
Это письмо было последним в списке посланий мужа к жене, составляющих своеобразный комментарий более чем тридцатилетнего периода их совместной жизни. Мы далеки от мысли, что это на самом деле последнее письмо мужа к жене и что все эти письма были приведены Эрнестиной Федоровной Тютчевой. Но такова была ее последняя воля, и наше дело — ее выполнить.
Михаил Чванов • "Печальник славянства" (Наш современник N12 2003)
К 180-летию Ивана Сергеевича Аксакова
Михаил Чванов,
Вице-президент Международного фонда
славянской письменности и культуры, председатель Аксаковского фонда
“ПЕЧАЛЬНИК СЛАВЯНСТВА”
При чтении статей И. С. Аксакова, через сто с лишним лет после их написания, постоянно возникает чувство, что они написаны сегодня. В свое время при подготовке первого переиздания в советское время сборника статей И. С. Аксакова в Башкирском книжном издательстве я столкнулся с любопытным фактом. В фонде редких книг республиканской библиотеки, перепечатав на машинке одну из его статей, я дал ее прочитать своей жене, кстати, редактору книжного издательства, не сказав, чья статья. Возвращая ее, она сказала: “Все думаю, кто мог бы ее написать. Распутин? Но язык не его”.
Надо было видеть ее удивление, даже потрясение, когда она узнала, что статья написана сто с лишним лет назад, в ней даже фигурировали такие термины, как “застой”, “перестройка”...
Судьба И. С. Аксакова трагична во всех смыслах. Если старшие славянофилы, в том числе и его брат, Константин Сергеевич, начав борьбу за национальное самосознание, за истинно русские пути, не ставили перед собой целей, кроме теоретических, то Иван Сергеевич, видя невозможность претворения этих идеалов в отдельно взятой стране, даже в такой огромной и сильной, как тогдашняя Россия, пытался соединить перед грядущими бедами, которые он явственно видел, всё некогда разбежавшееся, в том числе по каким-то внутренним причинам, славянство. Он, наверное, одним из первых в России пытался раскрыть глаза обществу на уже давно опутавшую Европу и все больше набрасывающую сеть на Россию тайну беззакония. Попытайтесь найти в библиотеке том из его собрания сочинений, изданного его вдовой, А. Ф. Тютчевой, дочерью великого русского поэта, и племянницей, О. Г. Аксаковой, внучкой С. Т. Аксакова, которой тот посвятил “Детские годы Багрова-внука”, по еврейскому вопросу, и вам станет страшно: всё, о чем он предостерегал тогда, увы, случилось. “Не об эмансипации евреев следует ставить теперь вопрос, а об эмансипации русского населения от еврейского ига; не о равноправности еврея с христианами, а о равноправности христиан с евреями, об устранении бесправности русского населения пред евреями: вот единственно правильная постановка вопроса... Еврейский вопрос в России — вопрос великой важности, чрезвычайно серьезный, серьезный до трагизма, к нему действительно нужно отнестись с беспристрастием. Всякий край, в котором экономическое государство захватывают в свои руки евреи, не процветает, а чахнет и гибнет... Всякий честный, серьезно образованный еврей (мы знавали таких и с некоторыми из них были даже в приязненных отношениях) подтвердит наши слова о том вреде, который наносит населению хищнический инстинкт невежественной еврейской массы, нередко преисполненной злого религиозного фанатизма, под влиянием своих цадиков, крепко сплоченной и организованной...” Но русское правительство, русское общество вели себя словно глухари на току. Они не слышали, более того, принципиально не хотели слышать И. С. Аксакова, он раздражал их, заигрывающих с все более наглеющей еврейской интеллигенцией, претендующей на роль русской.
Поразительно: он взывал — его не слушали, и тем более ему не следовали. Но когда он умер, на какое-то время все вроде бы опомнились, скорее сердцем, чем умом понимая, кого потеряли. В тогдашней не многомиллионной еще, но не столь еще космополитической Москве “100-тысячная (!!!) масса самой разнообразной публики вышла отдать последний долг признательности и благодарности высокочтимому славному гражданину и учителю. Огромная масса учащейся молодежи дружно, на перерыв, несла на руках высоко над головой белый глазетовый гроб с прахом идеально-честного русского человека в продолжение всей дороги от университетской церкви, по Моховой, Охотным рядом, через Театральную площадь, Китайским проездом, Лубянкой, по Мясницкой, к Красным воротам, на Каланчевскую площадь, к вокзалу Московско-Ярославской железной дороги. Весь этот длинный путь переполнен был сплошными толпами публики, среди которой, как между двух стен, тихо и торжественно проносили драгоценный прах...”. Похоронен он был — чуть ли не единственный из мирских — в основанной преподобным Сергием Троице-Сергиевой лавре, и отклики на его смерть составили целую книгу. В послесловии было оговорено, что в нее не вошли отзывы болгар (которые составили отдельную книгу), лужицких сербов и хорватов, “газеты коих в последнее время редакцией “Руси” вовсе не получались”.
