«…Я прожил жизнь» (письма, 1920–1950 годы) - Андрей Платонов

Как-то ты живешь и чего ешь с Тоткой? Неужели не смогла занять нигде хоть пятерку на несколько дней. Жалованье переведу телеграфом. Я сижу без папирос, а едой, к сожалению, обеспечен: к сожалению потому, что я тоже, как и ты, не должен быть сейчас сытым. Я такую пропасть пишу[246], что у меня сейчас трясется рука. Я хотел бы отдохнуть с тобой хоть недельку, хоть три дня.

Денег нет, а то бы приехал нелегально в Москву, на день-два. Быть может, удастся взять командировку в Козлов[247], и тогда я прикачу домой на один день. Только трудно; ты не знаешь, как сейчас берегут деньги[248], и хоть в Козлов мне до зарезу нужно съездить, чтобы наладить дело, но дадут сроку дня 2 и денег рублей 15 (от Тамбова до Козлова 60 верст).

А все-таки постараюсь пробиться в Москву на день. Очень я соскучился, до форменных кошмаров. Но вот вопрос – возможна война[249]. Стоит ли бежать из Тамбова, чтобы через месяц-два быть мобилизованным в Москве, чтобы снова покинуть ее и, быть может, навсегда. Оставшись же в Тамбове, я наверняка почти не буду призван. По крайней мере, на год.

Обдумай это, жена. Если бы я был один, я бы не задумываясь удрал из Тамбова мгновенно. Мне здесь так скверно, что на фронте хуже не будет. Но у меня есть жена и ребенок. Это заставляет меня холодно мыслить, не считаясь с личными сегодняшними интересами. Постарайся и ты тоже подумать над этим. В войну, если она случится (а она, по-моему, случится обязательно – я думаю сверх того, что пишут в газетах), – лучше жить в Тамбове, чем в Москве – во всех смыслах.

Пожалуйста, не выдумывай своих мыслей, а продумай только то, что я написал. Это очень серьезно. А ты всегда понимаешь меня как-то исподволь, и я сам удивляюсь твоему толкованию моих мыслей. Ты мне приписываешь часто то, что мне и в голову не входило.

Напиши-ка мне об этом твое заключение. Почта, конечно, тебе 5 р[ублей] не возвратила, и ты, вероятно, нарвалась на неприятность. В этом виноват я. Надо было послать переводом. Но сумма была мала, и прошлые 15 р[ублей] дошли благополучно. Поэтому я и второй раз сделал это.

Извини за прошлое письмо. Я был очень растревожен твоими выпадами и открытой ненавистью ко мне. Ты знаешь, что дурным обращением даже самого крепкого человека можно довести до сумасшествия. А я ведь работаю как механизм и очень утомлен.

Ответь – ты не хочешь приехать ко мне? Много раз (в трех письмах) я просил тебя об этом. Ты ничего не ответила. Подпиши договора и приезжай. Только приезжай для радости и покоя, а не для дурных драм. Я сделаю всё, что возможно в тамбовских условиях, чтобы тебе тут было хорошо. Всё это возможно тогда, если ты в Москве не сошлась с кем-нибудь. Я ведь догадываюсь, что без меня там «дым коромыслом». Тем более что ты меня хронически обвиняешь в измене. Это как раз заставляет думать о тебе как нечестной жене. Ты сама вызываешь во мне такие мысли. И эти мысли стали во мне теперь трезвым убеждением, а не бешеной ревностью, как было раньше. Я не знаю, не то я замучился до окостенения, не то на сердце натерся мозоль от му´ки, – только я сильно изменился.

В прошлый мой приезд я заметил [в] тебе холодность и отчуждение. [Ты] говорила с Вал[ентиной], ее подругами, [а я] сидел один. У тебя появились [зна]комые мужчины (Кабе[250] и еще кто-то). [Тепе]рь их стало больше. Ты начала [заб]ывать[251] меня.

Два месяца прошло, как я уехал из Москвы. Незаметно, правда? Так же незаметно я становлюсь для тебя чужим и затерянным. Можешь ли ты меня вообразить? Вот я сижу, пишу, комната пуста, и кругом провинциальная тишина. Помнишь ли ты мое лицо? Я твое помню и могу дойти до ощущения твоего запаха, могу представить твои прекрасные волосы и замечательные глаза. Я бескорыстен – видишь, что говорю не комплименты, а личную правду. Ты для меня прекрасна. Комплименты сейчас ведь ни к чему: я далек и ничем не могу воспользоваться.

Я не верю в свое счастье. То [утрач.] я с отупелой тоской вывожу в [утрач.] сочинениях счастье своих героев [утрач.][252], но счастье мучительное, очень напряженное, доводящее до гибели.

Герои «Лун[ных] изыск[аний]», «Эфирн[ого] тр[акта]» и «Епиф[анских] шлюзов» – все гибнут, имея, однако, право и возможность на любовь очень высокого стиля и счастье бешеного напряжения[253].

Невольно всюду я запечатлеваю тебя и себя, внося лишь детали,[254].

Впервые: Волга, 1975. С. 166 (фрагменты).

Печатается по: Архив. С. 471–473. Публикация Н. Корниенко.

{118} М. А. Платоновой.

10 февраля 1927 г. Тамбов.

10/II.

Милая Мошка[255]!

Сейчас только возвратился из своих командировок[256] и так соскучился по тебе, что сразу сел тебе писать писулю сию.

Получила ли ты деньги с «Мол[одой] гвардии» и сколько? Если получила, то что покупаешь?

Я хочу это знать, чтобы отсюда радоваться с тобой этой маленькой материальной радостью. Главное – одень себя и Тотку как можно лучше и теплей. Всё – согласно смете, утвержденной мною. Завтра высылаю тебе «Потомки солнца» (для Попова, хотя едва ли эта вещь пойдет у него, но попробуем)[257], затем «Епифан[ские] шлюзы». Вскоре – стихи.

Дела мои по службе резко ухудшились. На местах, где я был, безобразие и беспомощность. А я в своей бюрократической клоаке тоже беспомощен. У меня столько пут на руках, что я бессилен управлять работами[258]. Сделаю последнее усилие и тогда выеду в НКЗ с докладом и просьбой откомандировать меня обратно. Если не найду лучшей службы, то заставлю НКЗ принять меня обратно в Отдел мелиор[ации].

Служить в Тамбове нельзя остаться. Несмотря на мою силу и зубастость, хладнокровие и опытность – меня здесь затравят[259]. Затем, чего ради тратить силы на мелиорацию, когда я с меньшей затратой сил достигну лучших результатов на другом поприще?

Верно, Мошка?

Здесь можно только тихо служить, а действовать, активно и полезно работать – нельзя. Но я по натуре не служащий.

Прилагаемую записку снеси в отд[ел] мелиор[ации] – управляющему этим отд[елом] Миронову[260].

Исполнение моей просьбы крайне необходимо.

Я сделаю у них доклад и поставлю вопрос ребром. Пускай в этот ад едут Волковы, Тираспольские и прочие бездельники[261]. Приехав, я всем там наговорю горьких слов и поволную этих фокстротирующих[262] господ.

Все-таки как легко меня было одурачить! Как замечательно была подготовлена кампания против меня. Профессора[263], апологеты православия и разврата (напр[имер], Шульгин[264]), и те воевали и усердствовали с одиноким Платоновым. Теперь пускай кто-нибудь тронет меня – зубы выбью и штаны заставлю испортить. Я знаю теперь, чем и кем они были вооружены[265].

Прости за скучное письмо: завтра – новое.

Все мои силы устремлены на отъезд отсюда и на месть кое-кому.

Привет тебе, моя любимая.

Берегись гриппа. Не ставьте Тоткин горшок в уборную – это же верная зараза.

Береги и балуй Тотку. Андрей.

Печатается по первой публикации: Архив. С. 473–474. Публикация Н. Корниенко.

{119} М. А. Платоновой.

13 февраля 1927 г. Тамбов.

Тамбов, 13/II, 9 ч[асов] вечера.

Как ты поживаешь, старушка моя? Я неустанно тружусь над стихами. Многие пришлось переработать. Очень устаю на службе – не от работы, а от войны. Всетаки здесь трудно мне. Все время один и один, тебя всё нет и нет. Сегодня (воскресенье) я совсем не выходил из дому. Окруженный враждебными людьми, я одичал и наслаждаюсь одними своими отвлеченными мыслями. Поездка моя по уездам была тяжела[266]. В Козлове я ночевал на вокзале.

В 4 ч[аса] ночи из I класса меня выдворили (стали убирать помещение), и я спал с безработными в III классе.

Я узнал много жестокого и нового от безработных. Они приехали с Кавказа и едут в Сибирь. Утром я с ними пил чай, угощая их за свой счет и слушая их необычайные рассказы. Жизнь тяжелее, чем можно выдумать, теплая крошка моя. Скитаясь по захолустьям, я увидел такие грустные вещи, что не верил, что где-то существует роскошная Москва, искусство и пр[очее]. Но мне кажется – настоящее искусство, настоящая мысль только и могут рождаться в таком захолустье, а не в блестящей, но поверхностной Москве.

Но все-таки здесь грустные места, тут стыдно даже маленькое счастье.

Оставим это…

Любимой женщине судьбою я поручен –И буду век с ней сердцем неразлучен…

[267].

А телом – надолго разлучен. Какая жестокая и бессмысленная судьба – на неопределенно долгое время оторвать меня от любимой. Утешение мое, что я живу для ребенка и, кажется, способен пережить ради него самую свирепую муку. Хотя я много раз в жизни чувствовал предсмертное холодное страдание. Ты знаешь, как бывает пусто тогда, – как в позднее теплое лето в пустой тишине покинутых полей.