Римская сатира - Флакк Квинт Гораций

Вот Балатрон и Вибидий, за ними и мы, с их примера,

40 Чаши наливши вином, вверх дном в алифанские кружки!

Только на нижнем конце пощадили хозяина гости.

Вот принесли нам мурену[132], длиною в огромное блюдо:

В соусе плавали раки вокруг. Хозяин сказал нам:

«Не метала еще! как помечет, становится хуже!

Тут и подливка еще, из венафрского сделана масла

Первой выжимки; взвар же из сока рыб иберийских

С пятилетним вином, не заморским однако. А впрочем,

Если подбавить в готовый отвар, то хиосское лучше.

Тут же прибавлено белого перцу и уксус, который

50 Выжат из гроздий Метимны одних и, чистый, заквашен.

Зелень дикой горчицы варить — я выдумал первый;

Но морского ежа кипятить не промытым — Куртилий

Первый открыл: так вкусней, чем в рассоле из черепокожных».

Только что кончил он речь, как вдруг балдахин над гостями

С облаком пыли, как будто воздвигнутой северным ветром,

С треском на блюда упал. Мы, избавясь опасности, страха,

Справились вновь; но хозяин, потупивши голову, в горе,

Плакал, как будто над сыном единственным, в детстве умершим!

Как знать, когда бы он кончил, когда б мудрецом Номентаном

60 Не был утешен он так: «О Фортуна! кто из бессмертных

К смертным жесточе тебя! Ты рада играть человеком!»

Барий от смеха чуть мог удержаться, закрывшись салфеткой.

А Балатрон, всегдашний насмешник, воскликнул: «Таков уж

Жребий всех человеков; такая судьба их, что слава

Никогда их трудов не оплатит достойной наградой!

Сколько ты мучился, сколько забот перенес, беспокойства,

Чтобы меня угостить! Хлопотал, чтоб был хлеб без подгару,

Чтобы подливки приправлены были и в меру и вкусно,

Чтобы слуги прилично и чисто все были одеты;

70 Случай — и все ни во что! Вдруг, как насмех, обрушится сверху

Твой балдахин или конюх споткнется — и вдребезги блюдо!

Но угоститель, равно как иной полководец великий,

В счастии был не замечен, а в бедствии вдруг познается!»

«О, да исполнят же боги тебе все желания сердца,

Муж добродетельный! Добрый товарищ!» — Так с чувством воскликнул

Насидиен и, надевши сандалии, тотчас же вышел.

Гости меж тем улыбались и между собою шептали

На ухо; только на ложах и слышен был тайный их шепот.

Гораций

Впрямь никакого бы зрелища так не хотелось мне видеть!

80 Ну, а чему же потом вы еще посмеялись?

Фунданий

Вибидий

Грустно служителям сделал вопрос: «Не разбиты ль кувшины,

Потому что бокалы гостей... стоят не налиты?»

Между тем как смеялись мы все заодно с Балатроном,

Снова вступает Насидиен, но с лицом уж веселым,

Точно как будто искусством готов победить он Фортуну.

Следом за ним принесли журавля: на блюде глубоком

Рознят он был на куски и посыпан мукою и солью.

Подали потрохи белого гуся с начинкой из свежих

Фиг и плечики зайца; они превосходнее спинки.

90 Вскоре увидели мы и дроздов, подгорелых немножко,

И голубей без задков. Претонкие лакомства вкуса,

Если бы пира хозяин о каждом кушанье порознь

Нам не рассказывал все: и натуру и дело искусства,

Так что их и не ели, как будто, дохнувши на блюда,

Ведьма Канидия их заразила змеиным дыханьем!

Персий

Сатиры

Пролог

{3}Ни губ не полоскал я в роднике конском,

Ни на Парнасе двухвершинном мне грезить

Не приходилось, чтоб поэтом вдруг стал я.

Я геликонских дев с Пиреною бледной

Предоставляю тем, чьи лики плющ цепкий

Обычно лижет; сам же, как полунеуч,

Во храм певцов я приношу стихи эти.

Из попугая кто извлек его «здравствуй»,

Сорок заставил выкликать слова наши?

Искусств учитель, на таланты все щедрый,

Желудок, мастер голосов искать чуждых:

Блеснет надежда на коварные деньги —

Сорока поэтессой, как поэт — ворон

Легасовым напевом запоют, верь мне!

САТИРА ПЕРВАЯ

О заботы людей! О, сколько на свете пустого!

«Кто это станет читать?» Вот это? Никто! «Ты уверен?»

Двое иль вовсе никто. «Это скверно и жалко!» Да так ли?

Полидамант[133] и троянки, боюсь я что ль, Лабеона

Мне предпочтут? Пустяки! Зачем тебе следовать вкусам

Смутного Рима? Зачем стараться выравнивать стрелку

Ложных весов? Вне себя самого судьи не ищи ты.

Есть ли кто в Риме, чтоб он... Ах, коль можно сказать бы!..

Но можно

Если на наши взглянуть седины, на жалкую нашу

10 Жизнь и на то, что теперь мы делаем, бросив орехи;

Корчим когда из себя мы дядюшек... Нет уж, простите!

Что же мне делать? Ведь я хохотун с селезенкою дерзкой[134]!

Пишем мы все взаперти — кто стихами, кто вольною речью, —

Выспренне так, что любой запыхался б и самый здоровый.

Это народу ведь всё — причесанный, в новенькой тоге,

Точно в рожденье свое, с сардониксом на пальце, весь в белом,

Сидя высоко, читать ты будешь, проворное горло

Снадобьем жидким смочив, похотливо глядя и ломаясь.

Как непристойно дрожат при этом дюжие Титы

20 С голосом сиплым, смотри, когда проникают им в чресла

Вирши и все их нутро стихом своим зыбким щекочут!

Снедь, старикашка, не ты ль для чужих ушей собираешь,

Хоть и готов закричать, из кожи вылезши: «Ну вас!»,

«Что же учиться, коль нет побужденья, коль, грудь разрывая,

К славе врожденная страсть найти исхода не сможет?»

Вот ты и бледен и дряхл. О нравы! Иль совершенно

Знанье твое ни к чему, коль не знает другой, что ты знаешь?

«Но ведь приятно, коль пальцем покажут и шепчут все: «Вот он!» —

Иль что диктуют тебя целой сотне кудрявых мальчишек,

30 Вздором считаешь?» А вот за вином любопытствуют внуки

Ромула сытые, что расскажешь ты в дивной поэме.

Тут кто-нибудь, у кого на плечах лиловая хлена[135],

Косноязычно и в нос объявив о чем-нибудь затхлом,

Всяких Филлид, Гипсипил и поэтов слезливые басни

Цедит сквозь зубы, слова коверкая лепетом нежным.

Мужи довольны. Теперь не блажен ли такого поэта

Прах? и не легче ль плита его кости могильная давит?

Гости в восторге. Теперь из тени его замогильной

И на холме у него, из его счастливого пепла,

40 Не разрастутся ль цветы? «Издеваешься ты, — говорит он, —

И задираешь ты нос. Да кто ж не захочет народной

Славы себе и, сказав достойное кедра[136], оставить

Стихотворенья, каким ни макрель, ни ладан не страшны?»

Кто бы ты ни был, кого своим я противником вывел,

Честно тебе признаюсь, что когда я пишу и выходит

Что-то удачно, хотя у меня это редкая птица,

Все ж не боюсь похвалы, да и нервы мои не из рога;

Но отрицаю я то, что «чудесно» твое и «прелестно»

Крайний сужденья предел; встряхни-ка ты это «чудесно»:

50 Нету чего только в нем! Чемерицей[137] опоенный Аттий