Массандрагора. Взломщики - Иван Безродный

– Нагадют тут, а потом убирай за ними, сволочами… – проворчала она, недобро покосившись на Павла. – А вы чего, опять семачек нагрызли?! – прикрикнула уборщица на парней, но те даже головы не повернули.

Конвоир подвел Павла к обшарпанной деревянной двери с небольшой непритязательной табличкой: «Комиссариат группы 5 линии Ф6. Тов. Чаркин Т.В.», приколотой бумажкой с надписью от руки: «Временно, до окончания ремонта» и солидной круглой ручкой из потемневшей бронзы. Ее так и хотелось взять и повернуть…

– Сюда, – кратко пояснил провожатый и осторожно постучал.

– Войдите! – грозно раздалось из-за двери.

Парень открыл дверь и бесцеремонно протолкнул Павла внутрь, зайдя следом. Они оказались в небольшом кабинете: справа шкаф, слева шкаф, впереди у стены простой стол, с обеих его сторон старенькие стулья. На столе – старомодная лампа с зеленым абажуром, графин с водой, три стакана, пара древних дисковых телефонов (один красный, другой белый) и стопка тоненьких папок. В одном углу – темно-серый сейф с торчащей из замка толстой связкой ключей и до блеска начищенным маленьким алюминиевым электрочайником наверху, над ним – овальное зеркало с небольшой трещиной. В другом углу прямо на полу громоздились несколько стопок каких-то документов. Окно отсутствовало, да и какое окно под землей? – если, конечно, они находились под землей, а не на спутнике Бета Кассиопеи… – поэтому вместо него над столом нависла копия картины Васнецова «Аленушка». Никакой электронной техники – вообще! У сейфа, уперев в него кулаки, вполоборота стоял Чаркин Т.В. собственной персоной.

– Вот привел, Тимофей Валерьевич! – звонким голосом отрапортовал провожатый. – Крашенинников Павел. Разрешите идти?

– Лады, лады. – Чеканя шаг, комиссар вышел на середину комнаты, разглядывая Павла. Но и тот, не веря своим глазам, пораженно рассматривал хозяина кабинета: лет сорока пяти, низенький, крепко сбитый, с огромным лбом и орлиным носом, жесткими карими глазами, кустистыми бровями и короткими, но сильными руками с узловатыми пальцами – в общем, ничего необычного. Но вот то, во что Чаркин был одет… Он будто сошел со страниц романа о Гражданской войне: кожаные куртка и фуражка с незнакомой позолоченной эмблемой, темно-синее галифе, блестящие сапоги с подковками, портупея. Еще бы маузер в длинной деревянной кобуре и планшетку! Хотя… о черт, вот она, планшетка, на сейфе лежит, за чайником. Значит, и маузер где-нибудь рядом: наверное, в ящике стола. Павел с трудом сглотнул. Его разыгрывают! Как пить дать.

– Иди-иди, – обратился комиссар к провожатому, – только за дверью пока постой – мало ли что. – Голос у Чаркина был бодрым, рокочущим, напористым, будто горный ручей. Такими и должны быть, наверное, голоса у настоящих комиссаров. От него вообще исходила какая-то внутренняя энергия, светлая и жизнерадостная, целый поток. Его невозможно было остановить. – Ну а ты проходи, соколик, сейчас оформим тебя и… – Он сделал широкий жест рукой, подмигивая Павлу.

Недоумевая, тот прошел к стулу и медленно опустился на него. Ему казалось, что вот-вот в комнату разухабистой походкой ввалится обвешанный пулеметными лентами не вполне трезвый краснофлотец с ручным пулеметом в руках и цигаркой во рту. «Петроград полностью наш! – крикнет он. – Троцкий объявляет благодарность!»

– Фамилия? – спросил комиссар, усаживаясь напротив него.

– Кр… Крашенинников.

– Угу. – Напевая что-то себе под нос, Чаркин принялся искать нужную папку. – Кра-ше-нин-ни-ков, – удовлетворенно произнес он по слогам. Настроение у комиссара, кажется, было отличным. – Имя?

– Павел, – вздохнул хакер.

– Точно, есть такой фрукт… Проспект Большевиков? Второй курс ИТМО?

– Угу.

– «Угу»! – беззлобно передразнил Чаркин. – Вот тебе и «угу», парень. Впрочем, ладно. – Он открыл папку и принялся внимательно изучать ее.

«Они на меня уже дело шьют!» – вздохнул про себя Павел. Ему стало неуютно и даже немного тоскливо. Как в полиции. Жесть!

– Так, – сказал наконец комиссар, – ты уже написал заявление о неразглашении?

– Нет, – ответил Павел, – не писал.

Заявление о неразглашении? «Я, такой-то и такой-то, прошу учесть тот факт, что ни при каких обстоятельствах не намерен разглашать великих тайн Метростроя»… Хм. Может быть, все-таки договор о неразглашении? И зачем его писать? Неужто недостаточно просто подписать распечатанные на принтере бумажки (наверняка их еще и целая пачка)? Впрочем, глядя на комиссарскую кожанку с портупеей, можно было предположить, что вопрос о принтере здесь совершенно неуместен.

– Ладно, вот тебе бумага, – комиссар достал из ящика стола, где предположительно находился маузер в длинной деревянной кобуре, несколько стандартных листов, – и вот тебе писа́ло, которое вроде даже пишет, – он шлепнул на стол пластмассовую шариковую ручку. – На мое имя: Чаркину Тимофею Валерьевичу, комиссару. Я, такой-то и такой-то, год рождения, проживаю, прописан, образование, папка с мамкой где и кем работают, паспортные данные обязательно, и есть ли родственники за границей – страну и год эмиграции укажи – вон графу видишь? И затем: обязуюсь не разглашать ни в каком виде и ни при каких обстоятельствах все, что видел, слышал, читал, обонял, или проклянет меня молва людская, настигнет кара лютая, ну и так далее. Вот образец, – перед Павлом появился ламинированный образец «Заявления о неразглашении всех видов тайн». Адресовалось заявление в организацию ФДЗ УП СТПК «Метрострой» г. Санкт-Петербурга кластера ЦБ-1310-7/Э.

– Пиши-пиши, – подбодрил комиссар. – Это тебе не шутка. Ё-моё, у всех вас всегда одна и та же реакция! Ну почему вы всегда удивляетесь-то, а? Метро – объект стра-те-ги-чес-кий! И вообще вся наша деятельность тоже. Так что не обессудь – это не бюрократия, это жизненная необходимость. Ибо чревато! О как.

– Да я понял, понял… – пробормотал Павел, пытаясь вывести на бумаге необходимые сведения уже порядком отвыкшей писать рукой. А писать-то надо было ох как много!.. Выходило довольно коряво – без клавиатуры-то.

На самом деле заявление оказалось вполне обычным договором о неразглашении, однако в форме прошения и клятвенного заверения в самых лучших традициях рыбьего обета молчания по любому поводу и без оного – без ярких фраз Чаркина, конечно. В тексте также указывались некоторые статьи совершенно неизвестного Павлу кодекса правил, видимо, внутреннего, но он уж не стал спрашивать, так как, по его мнению, комиссар был явно не в себе. Ладно хоть, как говорится, на людей не кидается и маузером не машет. Однако Чаркин, поначалу внимательно наблюдая, как Павел выводит каракули, на последних графах заявления все-таки начал говорить странное:

– Рюкзак взял? Где продукты на первое время? Что-то пакет у тебя маленький… Обувь удобная? С вами возиться никто здесь не будет! Довольствие только после недельной практики – здесь вам не пионерский лагерь.

– Чего? – захлопал глазами Павел, отрываясь от заявления. – Рюкзак? Продукты?.. Зачем?

– Тренировочный лагерь в Барановичах, тебе разве не говорили? – Чаркин явно не шутил и даже немного удивился.

– Впервые слышу! – с хрипотцой в голосе признал Павел. – Я вообще-то на работу устраиваться пришел. Мне… мне Василиса Андреевна позвонила сегодня утром и…

– Василина Андреевна, – терпеливо поправил комиссар.

– Да-да, Василина Андреевна, и я первый день еще только… В смысле вообще в первый раз! Я…

– Так, погоди, сейчас узнаю. А ты пиши, пиши. – Нахмурившись, Чаркин поднял белую трубку и набрал короткий номер. – Алло, Василина? Чаркин беспокоит, да. Добрый. И вам того же. Да. У меня тут новенький, малец, только что прибыл. Крашенинников. Направляю его в Барановичи. Только он странный какой-то, да. Крашенинников, ага. Павел. С Большевиков. Так точно. Я ему говорю, что, мол, почему не собран, а он… Что, Василина? Э-э… Да ну? Нет, поедет первой же дрезиной. Как куда? В Барановичи! Как подпишет, так и поедет. Ну накормим сначала, ладно уж. Калиникин тут еще с ним, Шевелев. А то маются без дела, безобразничают который день, замучили всех, хулиганы. А? Что? Кто? Что?! Ну знаете, Василина Андреевна! Что вы себе позволяете? Ну… ну… ладно… То-то я смотрю, у него толком не оформлено ничего. И глаза таращит, словно в первый день у нас. А чья это, простите, накладка, чьего ведомства, моего, что ли? Ну конечно! Опять мы! Хм… Ладно, ладно… Чего вы так разволновались-то? Вот и чу́дно – придите и разберитесь!.. – Комиссар хлопнул трубкой, но тут же взял себя в руки. – Да… – произнес он, но мысль не продолжил. – Заканчивай уже, – буркнул он, кивая на заявление, – все равно рано или поздно придется писать.

Как только Павел поставил свою подпись под трехстраничным заявлением и устало откинулся на спинку стула, в дверь постучали.

– Войдите, – вздохнул комиссар, – чего уж там, открыто.