Важнее, чем политика - Александр Архангельский

Адам Михник. Настоящий антисоветский русофил.

Ведущий/Александр Архангельский. Я с Адамом познакомился довольно давно, в 1992 году. Для меня, для моего поколения он тоже был человеком из легенды. А когда мы встретились в Женеве, легенда сошла в реальность. И я запомнил гениальные слова профессора Нива, который, услышав, как смеется Михник, сказал своим студентам: «Вот этот смех и сокрушил коммунизм».

Адам Михник (опять громогласно хохочет). Спасибо большое. Но я должен кое-что уточнить. В Польше не было одного движения; движений было много. Даже внутри интеллектуального круга, мне наиболее близкого. Была большая разница между нашими профессорами, писателями и студентами, потому что у студентов ума меньше, а храбрости больше. Я, понятно, был среди студентов. Второй круг – католическая церковь, которую мы можем рассматривать как полноценную оппозиционную силу. Я бы сказал так: католическая церковь – это было суверенное государство в несуверенном государстве. Третий круг – рабочие.

Нужно понимать, что традиция рабочих выступлений в социалистической Польше никогда не пресекалась. 1956 год: протесты рабочих в Познани. Декабрь 1970-го: в Гданьске и в Щецине. 1976: в Радомне. Лето 1980: снова в Щецине и Гданьске, а потом по всей стране. Но до поры до времени никаких мостов между рабочими и интеллигенцией не было; когда шли репрессии против рабочих, интеллигенция молчала, а когда репрессировали интеллигенцию и студентов (например, в 1968 году), рабочие были спокойны. Поэтому самое важное событие в истории новейшей Польше – создание КОС-КОР, комитета обороны рабочих, созданного интеллигентами. Мы оказывали юридическую помощь арестованным, передавали информацию за границу для радио «Свобода – Свободная Европа», и так степ бай степ дошли до того, что была объявлена амнистия для всех. Стало ясно, что если мы пойдем вместе, успех какой-то возможен. Не стопроцентный; будут репрессии, нажим со стороны нашего КГБ и так далее, но шанс появляется.

И мы поняли еще одно. Интеллигентские круги традиционно левые. А польский левый – непременно антиклерикал. Церковь для него нечто реакционное, правое, консервативное. А вступив в конфронтацию с диктатурой, с тоталитарным строем, мы увидели, что у нас общий противник и, значит, надо перешагивать через стереотипы, вести диалог. В 1977 году я написал книгу «Польский диалог: Церковь – левые». Вскоре она вышла по-русски в Лондоне, в переводе Наташи Горбаневской.

Так что первый смысл идеи «Солидарности» – как в песенке Окуджавы поется – «Возьмемся за руки друзья, чтоб не пропасть поодиночке». Это значило, что никто из нас не чувствовал себя одиноким. Если тебя арестуют, у твоей жены, у твоей семьи будут какие-то деньги, а в эфире «Свободной Европы» появится вся возможная информация. Но было еще нечто, не менее важное. Протестуя, наши рабочие поджигали парткомы, а мой друг Яцек Куронь выдвинул лозунг: «Не поджигай чужие комитеты! Строй свои!» То есть мы не столько уничтожаем чужое, сколько создаем свое. И противопоставляем коммунизму не насилие, а принципы гражданского общества. Рабочие приняли эту идею, что и подтвердили великие забастовки 1980 года в Гданьске, Штецине, Гдыне, да где хотите.

Но тут есть второй, гораздо более сложный слой проблемы. Что объединило интеллектуалов и рабочих? Только то, что и те, и другие уже не могли спокойно смотреть на происходящее в стране. Интеллигенты осознали, что свобода для рабочих – это гарантия свободы для интеллектуалов. А рабочие поняли, что надо защищать интеллектуальную свободу, потому что студенты, профессора, писатели, художники – их союзники и адвокаты. Осенью 1980-го рабочие приняли декларацию, предупреждая власть, что если цензура запретит кинокартину о забастовках, будет забастовка в стране. Люди ушам не верили: рабочие выступают в защиту гражданских прав интеллектуалов! Быть того не может. Однако – было.

Но сохраняется ли солидарность после политической победы? Если бы я был американцем, я бы сейчас сказал: начинаю отвечать, но, во-первых, виски, во-вторых, сигары. Это такой сложный вопрос, что без водки не разберешь. Солидарность – если понимать под солидарностью не только профсоюз, но идеологию победы – была общенациональной конфедерацией против диктатуры. Там были все. Национально-католическое, консервативное течение, которое было возмущено тем, что политика номенклатуры уничтожает нашу религию, нашу традицию, нашу историю и нашу идентичность. Рабочая оппозиция, чей лозунг был: власть рабочим, но без коммунистов. Такой, я бы сказал, рабочий популизм. Ну и либералы, социалисты, все остальные умники. Мы не очень спорили друг с другом, потому что никто не верил в скорый конец коммунизма. Мы исходили из того, что это будет длиться много, много лет.

Но в 1989 году случилось что-то неслучайное, однако же невероятное: мы взяли и пришли к власти. И тут же обнаружили различия внутри своих.

Своими забастовками рабочие открыли нам дверь к свободе. И стали первой жертвой этой самой свободы, потому что в условиях рыночной экономики нужна была реструктуризация, модернизация. А что это значит? Это значит ограничение занятости. Все думали, что после падения режима будет рай, а пришла безработица. Можете себе представить такие предприятия, которые делают бюсты Ленина? Они работали очень хорошо, имели премии за рационализацию, но рынок раз – и ушел. Конечно, были умные, которые вместо бюстов Ленина стали делать бюсты нашего Папы Римского. Но большинство обанкротилось. Рабочий класс стал первой жертвой эффективной трансформации. Парадокс номер один.

Парадокс номер два. Для одних конец коммунизма был равнозначен возврату к нашей традиции, уничтоженной то ли в 1945-м, то ли в 1939-м, в данном случае неважно. Для других это был прорыв к общей Европе, к демократической модели либеральных институтов. Значительная часть католиков считала: с Польши началась смерть коммунизма, с Польши начнется новая евангелизация Европы. До сих пор у власти были коммунисты, а теперь наши времена, католиков. Было такое язвительное сокращение, аббревиатура – если перевести на русский, то получится ТБМ: теперь, блин, мы. Мечты, мечты… Столкнувшись с реальностью, католики теперь говорят: какой такой возврат к Европе? К чему возврат? Что такое Европа? Гнилая Европа, гнилой Запад! Что у них есть? Наркотики, аборты, контрацепция, гомосексуализм, разводы, все возможные грехи. Не надо нам к Европе, не хотим…

Третий парадокс такой. Что нам делать с нашей историей? Часть врагов прежнего режима рассуждала так: нужна справедливость. Всех этих коммунистов, которые были у власти, надо уничтожить. Кто-то просто предлагал декоммунизацию, этакие либеральные концлагеря, но были и радикалы: всех расстрелять. Конечно, я чуть-чуть преувеличиваю, но логика была такая. И была другая логика, которой, например, придерживался я: надо идти испанским путем, не через реванш, а через компромисс. И защищать таких людей, как генерал Ярузельский, потому что благодаря Ярузельскому мы прошли от диктатуры к демократии без баррикад, без расстрелов, без экзекуций. Никто не думал, что всего через восемь лет после военного положения такое будет возможно.

В этом смысле солидарности как политической практики больше нет. И в обозримом будущем не будет. Другое дело, оставляет ли современный мир место для солидарности как ценности? Я бы сказал, что абсолютно, однозначно да. Но солидарность совсем не то же самое, что единство. Единство – это лозунг всех диктаторов, во все времена. А солидарность – гораздо более сложный сюжет, неоднозначный, когда я понимаю, во-первых, что мы согласны с тем, что мы не согласны между собой. И во-вторых, что есть такое поле, в котором мы согласны, несмотря на то, что мы не согласны. Есть такой банальный пример, очевидный. Если идет эпидемия чумы, мы солидарны в борьбе с ней, несмотря на то что одни социал-демократы, другие либералы и так далее. Кончилась чума – и разошлись.

И еще. Про наших коммунистов. Во время диктатуры я отсидел шесть лет в тюрьме. Я знаю, что в сравнении с русскими диссидентами это просто как красная или черная икра, но для одной частной жизни вполне достаточно. Я имел все основания ненавидеть коммунистов. Но я понял (не только я: Яцек Куронь, Мазовецкий, Геремек, многие из нас), что после диктатуры мы не можем говорить: ТБМ, теперь, блин, мы. Большинство тех, на ком держался рухнувший режим, были не злодеями, а просто обывателями, которые адаптировались к ситуации. И поэтому не надо искать так называемой справедливости. Наверное, есть доказательства, что кто-то там убивал или воровал; таких нужно судить, но это не дело политиков, а дело прокурора, независимого суда.

И еще одно. Ключевое. Люди меняются. Я знаю: то, что я скажу сейчас, для большинства моих российских друзей – обида, скандал. Но тем не менее. Да, я вижу, что Россия на опасном пути. Я слышу, что вы говорите о Путине и понимаю, почему вы недовольны. Но не надо забывать, что в сравнении с Советским Союзом это самые свободные два десятилетия русской истории. И сейчас не 1937 год, а Путин не Сталин. Не надо мечтать о революции, потому что одна революция в России уже произошла, и хватит. Надо не ждать переворота, а обеспечивать солидарность недовольных, диалог между ними. И настраиваться на эволюцию демократии, при которой не будет места реваншу, ненависти, мести, потому что это как яд, как болезнь души, менталитета. И надо не забывать, что люди меняются в зависимости от ситуации.