Дорога сворачивает к нам - Миколас Слуцкис

Впрочем, подождите. Ведь материя жжет мне руки — возьмется ли Рочкене шить? Она уже и нитку в иголку с трудом вдевает.

Берется! Рочкене нравится, что мы хотим шить втайне. Старая она, добрая, но хитрая! Посмеивается над всеми нами — над отцом, мамой, Эле и мной. Потешается, как над малыми детьми. Однако она берется и обещает молчать… Давно ей никто секретов не доверяет… Уже ей и жить без секретов надоело… Только вдруг не понравится ее работа? Шелковых-то нарядов не шила — ситцевые платья, юбки из домотканины кроила. И штаны — да, да, не смейтесь! — штаны, бывало, своему Ро́чкасу шила.

Хитрит Рочкене, хочет, чтобы похвалили ее. И мы с Эле хвалим, а она, довольная, снимает мерку с Эле, как будто это моя мама. Мне только не понравилось, что Рочкене сказала так же, как и все женщины, когда разговаривают с Эле:

— Замуж пора, Эле! Наливаешься, наливаешься, как подсолнух.

— Мой еще в колыске плачет! — фыркнула Эле.

— Как знать, Эле? — продолжала Рочкене, измеряя ее высокую грудь портновским сантиметром. — Может, завтра твой суженый и постучится!

На этот раз Эле не отшутилась, как обычно. Я даже рассердилась на Рочкене, зачем она Эле расстроила. Но долго сердиться не могла. Ведь мы шьем маме платье. Это — моя тайна! А без Рочкене этой тайны не было бы. Как хорошо, когда есть тайна! Держишь ее в ладонях, словно только что вытащенную из огня печеную картофелину. Держишь и перекатываешь, чтобы не обжечься. Горячая-горячая, но зато очистишь — объеденье!.. Отцовские усы удивленно вздрогнут. Но больше всех удивится мама. Наконец-то и ей будет хорошо. И станет она намного моложе.

…А старая Рочкене, оказывается, настоящая волшебница, может быть, даже и ведьма. Спустя несколько дней действительно постучался тот, кто… Ну, про него потом. День еще не кончился, а отец — помните? — хлопнул дверью и помчался… На телеге помчался, да не сено возить… Надо во что бы то ни стало разыскать отца!

КУДА ПОШЕЛ МОЙ ОТЕЦ И КУДА ОН БОЛЬШЕ „НОСА НЕ СУНЕТ“

— А я знаю! Я все знаю! — заверещал кто-то, едва я выскользнула на улицу из домика Рочкене.

Прыгая на одной ноге, бессовестно вопил и кривлялся Казюкас. Тот самый Казюкас, брат Анупраса, первый озорник в Гургждучай.

— Что ты знаешь? Что?!

Возьмет и выболтает мою тайну! Он, наверное, крался по пятам, когда мы с Эле шли и шептались. Влетит мне из-за него от матери, достанется от отца, и снова они поссорятся. Эле тоже не погладит меня по головке за то, что я всем хвастаюсь, болтаю.

— Говори, чертополох! Говори сейчас же!

Казюкас уже свыкся с «барсуком», но «чертополох» ему не нравится.

Еще не такие словечки отпускают по его адресу разъяренные женщины. Сколько он яблоневых веток сломал, сколько стекол в клетях или баньках высадил! «И за себя и за слепого озорничает», — говорят люди. И похож Казюкас на чертополох. Давно не стриженные волосы взъерошены, длинный нос-закорючка облупился, штаны драные, как будто его собаки таскали. И не наши, деревенские собаки, а те, дикие, что из уссурийских краев завезли.

— Ладно, я чертополох! А ты Марте, Марте, пошла!

— Ах так, я Марте? Я тебе покажу, негодник ты бесстыжий! А сам, знаешь кто ты, знаешь? Сейчас услышишь, сейчас…

Ну ладно, пускай я Марте. Больше ничего на меня не скажешь, а на Казюкаса… Да, женщины в сердцах называют его подзаборником! Казюкас не виноват, что его отец пьяница, что он бросил мать с тремя детьми и подался за легким хлебом. Старший, Анупрас, слепой, и потому ему приходится варить пиво из свеклы… А иначе как бы они прожили? Варит он отвратное пойло и продает. Ни Анупрас не виноват, ни этот вот, Казюкас. Но если Казюкас и не виноват, так почему же он других обижает? Нет, все равно я не назову его подзаборником!

— Не будем ссориться, Марте, — говорит и Казюкас, перестав дурачиться. — Я тебе лучше открою свою тайну…

Он сказал это таким мирным, нежным голосом, что даже «Марте» уже не злит меня. Нечаянно вырвалась у него эта «Марте». А кроме того, я первая заорала: «Чертополох, чертополох!»

— Не нужны мне твои тайны, — говорю. — Ты мне лучше скажи то, что сначала хотел сказать!

— Много знать хочешь! Не скажу!

— А ты меня «Марте» обозвал? Обозвал! Должен сказать. Да ничего ты не знаешь!

— Я все знаю, — смеется Казюкас и трясет длинным носом, как индюк своей висюлей. — Как же я не знаю, если, нахлебавшись Анупрасова пива, мужики, как бабы, начинают болтать?

— Ну и что?

— А то, что твой отец у нас в клетушке сидит и пьет как телок.

— Врешь!

— Вру? Чтоб я сквозь землю провалился!

— Не пьет мой отец Анупрасова пойла! Казенную покупает, если выпить хочет.

— Все говорят «пойло», а сами задами, огородами так и тянутся, — вступается Казюкас за пиво брата. — «Нутро пересохло, налей-ка, Анупрас!» Только подавай! И чего я там наслушался — в голове не умещается. Только у меня и настоящая тайна есть… не думай! Настоящая-настоящая тайна! Хочешь, скажу?

Я убежала и хорошо сделала. А то бы не выдержала и исцарапала этого вруна, который и так весь ободранный. Да, он врун! Не пойдет мой отец Анупрасово пиво пить… Он плюется от одного запаха этого пойла… Даже когда угощают, он всегда спросит, чье пиво. Если сами варили — отведает, если у Анупраса куплено — поставит, не пригубив.

— Врун… врун… — шептала я на бегу, однако возле пивоварова двора приостановилась. Мне почудились голоса.

Двор Анупраса не огорожен, да и огораживать, собственно, нечего. Торчит хлевок с продавленной крышей, дырявая клетушка и несколько грядок. Ни колодезного журавля, ни цветка под окошком — ничто не красит усадьбу. Стоял когда-то забор, да отец Анупраса, пьяница