Охотник за шпионами - О. Пинто

Это был конец. Дронкерс понял, что игра проиграна. Сопротивляться больше не имело смысла. Он во всем признался. Да, он шпион, он действительно был послан сюда герром Штраухом — одной из зловещих фигур немецкой разведки, который часто посещал кафе «Атланта» в Роттердаме. Ганс, конечно, был связан с немцами. Другие пассажиры были невиновны — их взяли на борт судна, чтобы рассказ Дронкерса выглядел как можно правдивее.

Стенографистка записывала беспорядочный рассказ Дронкерса. После нескольких дополнительных вопросов выяснились все подробности. Вскоре признание Дронкерса было напечатано и подписано им. С профессиональной точки зрения я был удовлетворен, с чисто человеческой — мне было интересно, что же толкнуло к предательству этого мелкого чиновника, по взглядам своим заурядного мелкого буржуа.

— Скажите, Дронкерс, что заставило вас встать на этот путь? Что вынудило вас, честного человека, докатиться до такого страшного преступления?

Вид у Дронкерса был жалкий. Куда только девалось его упорство! Медленно, невнятно рассказывал он о себе, и в душу мне невольно закрадывалась жалость. У этого изможденного человека, преждевременно постаревшего от суровой жизни, была одна цель, отнюдь не эгоистическая, скорее даже благородная. Он обожал свою жену и ради нее действительно занялся торговлей на черном рынке, но ему не везло. Сам он еще мог бы перенести бедность и голод, но он не мог видеть, как страдает жена. И вот, последний выход из положения он увидел в шпионаже и добровольно вызвался помогать немцам. Они обещали платить его жене что-то около пятнадцати фунтов стерлингов в месяц, а по возвращении обеспечить работой его самого.

Ему должны были платить двести фунтов в год — если он вернется. Из Англии он должен был возвращаться сам, не дожидаясь от немцев никакой помощи. Немцам эти условия были, разумеется, выгодны.

И вот он здесь, всего через две недели после отъезда из Голландии. Когда он, запинаясь, сказал мне, что рисковал только ради своей жены, я поверил ему впервые за тринадцать дней.

Глава 7.

НИКОГДА НЕ ВЕРЬ СЛУХАМ

После высадки в Нормандии я получил приказ возглавить голландскую контрразведывательную миссию, приданную штабу союзных экспедиционных сил, и отправиться на континент с группой из шести офицеров. Вместе с английской контрразведкой нам предстояло очистить тылы союзников от шпионов и саботажников и обеспечить безопасность линий коммуникаций их наступавших армий, которые уже освободили Нормандию и через Францию и Бельгию неудержимым потоком хлынули в Голландию.

Для пятидесятипятилетнего человека эта работа оказалась нелегкой. В полевых условиях ешь нерегулярно и всухомятку, спишь урывками, не раздеваясь, где придется, и непрерывно разъезжаешь по изрытым бомбами и снарядами дорогам — все это очень тяжело. Я, конечно, не собираюсь строить из себя героя или жаловаться на свою судьбу — опасности и лишения, которым ежеминутно подвергались фронтовики, не шли ни в какое сравнение с моими. Но я уже был немолод и, хотя еще мог идти в ногу с остальными, навсегда потерял бесценное качество юности — гибкость тела и духа, которая помогает после нескольких часов отдыха восстановить силы.

Каждый день на меня сваливалось столько работы, что ее немыслимо было бы сделать и за двое суток. Во всех освобожденных городах приходилось разбирать множество обвинений и контробвинений. Рассчитывая, видимо, свести старые счеты, многие присылали в контрразведку самые правдоподобные обвинения в адрес того или иного человека. Все эти обвинения нужно было изучать, проводить допросы. Правда или почти правда в конце концов всегда раскрывалась, но на это уходило много времени. А там накапливались другие неразобранные дела. Отступавшие немцы оставили позади себя много саботажников и шпионов, приказав им взрывать мосты, склады боеприпасов или просто сообщать о продвижении и численности наступающих войск. Этих агентов необходимо было разыскать и обезвредить.

Кроме своих обычных обязанностей мне пришлось заняться одним очень интересным делом, оказавшимся самым значительным из всех, которые мне когда-либо попадались. Я расскажу о нем ниже.

Трудности мои все возрастали. Шестеро отобранных в мою группу офицеров контрразведывательной службы постепенно начали расползаться, как жуки. Американцы, остро нуждавшиеся в хорошо подготовленных офицерах-контрразведчиках, забрали двух человек. Расставаясь с ними, я должен был бы сказать им «прощайте» вместо «до свидания» — встретиться с ними мне больше не довелось. Затем мне приказали временно отдать двух офицеров англичанам. Они тоже не вернулись. Наконец, канадское командование забрало двух последних офицеров. Сколько я ни добивался возвращения своих подчиненных, все мои попытки оставались тщетными Итак, мне пришлось одному приняться за работу, для которой было мало и семи офицеров. Я нисколько не преувеличу, если скажу, что, создав свою группу по расточительным штатам высших штабов, я загрузил бы работой по меньшей мере сто офицеров и солдат. Судите сами: за несколько недель мне предстояло без сколько-нибудь удовлетворительных транспортных средств и помощи высших властей очистить от саботажников и шпионов сотни квадратных километров в тылу широкого фронта союзных армий, которые быстро продвигались в Голландию.

Штаб союзных войск передислоцировался в Брюссель, а я достиг Эйндховена, что на юге Голландии. Тут я почувствовал себя на грани крайнего нервного истощения: потерял в весе почти двенадцать килограммов, днем страдал от непрерывной головной боли, а ночью — от бессонницы. Аппетит пропал так давно, что я уже не мог вспомнить, когда ел с удовольствием. Я был не в состоянии долго оставаться на одном месте и в то же время настолько утомился умственно и физически, что у меня не было сил двигаться. И вот 22 декабря 1944 года я свалился.

Один из друзей отвез меня в штаб контрразведки в Брюсселе, а оттуда меня направили в госпиталь для обследования. Военный врач, майор, внимательно осмотрел меня. Целых полтора часа он расспрашивал меня о болезнях в нашей семье, задавал вопросы о настоящем и прошлом образе жизни и о таких вещах, которые, казалось, не имели никакого отношения к болезни. Он простукал, прощупал и прослушал меня со всех сторон, обследовал сердце, легкие, желудок… Специалист в других видах обследований, я мысленно отдал врачу должное за его скрупулезность.

Пока я одевался, он написал диагноз на листе бумаги, подписался и, запечатав конверт, передал его мне. Затем он сказал, что мне придется немедленно возвратиться в Англию и там передать этот конверт моему врачу.

Слишком много людей прошло передо мной на допросах, чтобы я не почувствовал за внешне спокойным, даже равнодушным тоном врача что-то очень серьезное. Кроме того, когда речь идет о нашем здоровье, мы становимся крайне чувствительными к малейшим оттенкам речи и поведению врача.

— Доктор, я не ребенок и, смею надеяться, не трус. Скажите прямо, что со мной.

В ответ он что-то пробормотал о профессиональной этике.

— К черту этику! — воскликнул я. — Я же все равно узнаю, когда приеду в Лондон… Скажите лучше теперь: что со мной?

Он пожал плечами.

— Ну хорошо. По-моему, у вас рак брюшной полости и обоих легких. Я не хотел говорить, но вы меня вынудили.

Когда я услышал слово «рак», сердце у меня, кажется, остановилось. Дыханием смерти повеяло от этого слова.

— Операцию делать поздно? — спросил наконец я.

Врач посмотрел мне в глаза и кивнул:

— Боюсь, что да.

— Сколько же мне осталось?

— Трудно сказать. Одни живут долго, другие — нет.

— А я?

— Ну что ж, если вы настаиваете… Месяца два, может быть, три. Точно сказать невозможно. — Он криво улыбнулся, чувствовалось, что ему очень жалко меня. — Я очень сожалею, старина, чертовски тяжело говорить такие вещи. Но вы хотели знать правду. Прощайте.

Он пожал мне руку. Не помню, как я очутился на улице, на свежем воздухе. И вдруг ощутил ту особую остроту восприятия, которая появляется у обреченных людей. Вдыхать воздух было до боли приятно. Стоя на улице и жадно глотая воздух, я не отрывал глаз от остроконечных крыш домов, громыхающих военных грузовиков, цветастых шарфов и шалей женщин. Все это вырисовывалось с какой-то удивительной четкостью и ясностью.

Через два дня будет сочельник. Это будет мое последнее рождество! Кровь била в виски, и, казалось, жуткий барабанный бой провожал меня на пути, конец которого был уже близок.

Много часов, потрясенный, я бродил по холодным улицам Брюсселя. Утренний разговор казался мне кошмаром, от которого я проснусь крепким и здоровым, но острые углы конверта со «смертным приговором» напоминали о действительности каждый раз, когда рука опускалась в карман. Мне хотелось немедленно уехать отсюда — так животное в предчувствии смерти спешит в свое логово, — но из-за рождества все билеты на самолеты были проданы. Раньше двадцать седьмого декабря уехать было невозможно. Я лишь пожал плечами при этом первом разочаровании. Что ж, во время праздников смерть должна уступить дорогу жизни. Да и какое значение имеет день для человека, который не может убежать от своей судьбы?