Неугомонные бездельники - Геннадий Михасенко

В это утро я проснулся с четким ощущением, что опасности больше нет. Я не стал даже вдумываться в это, нет - и все!.. Потянувшись, я сполз с подушки, достал ногой радиоприемник и большим пальцем нажал клавишу Приемник наполнился нарастающим гудением Нажал другую - гудение растаяло, как будто мимо пролетел самолет Да, самолеты летают! Прачечная гудит! Где-то в песках отдыхает Томка! Дней через десять она будет здесь, и жизнь опять пойдет на всю катушку!.. Садовник! Прятки! Я забиваюсь с Томкой в какую-нибудь дыру, и она нашептывает мне свой дивный секрет!..

- Спорим, что он спит! - раздался Борькин голос.

- Не спорь, не сплю, - отозвался я.

Борька появился с трубкой ватмана под мышкой и с обычной косоротой ухмылкой.

- Вовк, - сказал он, - прочти-ка мне снова твой стих.

- Какой?

- Да не про воронов же!.. Про поединок булок и Блина.

- А-а, этот - пожалуйста! - Я приподнялся и с размашистыми жестами, точно держа в руке сетку с хлебом, прочитал.

- Прекрасно, Гусь!.. Вот тут ты поэт, а не водолаз, который вытаскивает утопленников! - Борька бросил на диван ватман и сел. - Слушай, давай сделаем листовку с этими стихами и приляпаем ее на забор у Юркиных ворот!.. Если сорвут, значит, мымры здесь, а нет - нет. А то как-то противно! Может, они давно плюнули на нас, а мы все, как дураки, с оглядкой да с опаской ходим!.. А так станет ясно.

Я чуть помыслил и ответил:

- По-моему, и так ясно - их нет, чую.

- Мало ли что ты чуешь, надо проверить.

- Ну, давай!

Я вытащил красную и черную тушь, плакатное перо, и, расположившись на диване, Борька принялся делать листовку. В правой половине ватмана он быстро и красиво написал стихи, черной тушью, а в левой, красной тушью, вдруг так похоже изобразил Блина, в плоской кепочке и со ртом до ушей, что я рассмеялся.

- Сойдет? - спросил Борька.

- Еще бы!.. Ну и даешь!

- А ты думал, один ты ферзь, остальные пешки?.. Хочешь, тебя нарисую?

- А сможешь?

- Конечно. Я себя перед зеркалом несколько раз рисовал... Пока тушь сохнет, я тебе такой портретище отгрохаю, что закачаешься!

- Рисуй! - радостно согласился я. Фотографий моих много, но чтобы кто рисовал меня - ни-ни.

- Давай альбом, линейку и карандаш.

Я все ему представил, натянул штаны и сел торжественно, как саблю проглотил.

- Так, - сказал Борька азартно. - Начнем... Только ты помягче-помягче рожу, я ведь не бить тебя собираюсь... Во-о!..

Он засек расстояние между моими глазами - отметил в альбоме, определил длину носа - занес, прикинул, сколько от носа до подбородка засек и, довольно крякнув, с любопытством уставился на пустой лист.

- Ты рисуешь или выкройку для намордника мне делаешь? - спросил я.

- Хочешь быть похожим?

- Хочу.

- Ну, и не мешай!

И зажал мне губы линейкой, измеряя поле между носом и верхней губой. Потом пошла ширина рта, высота ушей, размах лба - и все это отмечалось. Потом Борька задумался - не пропустил ли какого-нибудь измерения.

- Язык не надо? - напомнил я.

- И так знаю, что он у тебя длинный... А вот ширина носа по ноздрям пригодится.

После этого Борька отложил линейку и принялся увязывать все мои размеры, задрав альбом так, чтобы я ничего не видел, и скача взглядом с меня на лист.

- Скоро? - устав позировать, спросил я.

- Молчи, я как раз рот рисую... Ох, и ротик у тебя!.. Не швыркай носом, кривым получишься!

Наконец, минут через пятнадцать он гордо вручил мне альбом. Я взял его, не сдерживая улыбки, глянул и нахмурился - на меня с листа глядела какая-то египетская мумия, с пустыми глазницами, без штрихов и теней, обведенная одной бледной линией.

- Это кто - я?

- А кто же!.. Чей чубчик?

- Чубчик-то вроде мой, но... - Я приближал портрет, удалял, выпучивал глаза, щурился, косился одним глазом - ничего не нашел, никакого сходства и со вздохом заключил: - Извини, Боб, но это седьмая вода на киселе.

Борька нервно дернул губами, выхватил у меня альбом и отвел его дальше.

- Ну?.. Вылито! - заявил он.

- Где же вылито?.. Нос-то кривой!

- Я говорил: не швыркай! Дошвыркался!

- А уши?.. Что я, и ушами швыркал - одно выше другого и разные!

- Да что ты понимаешь? - возмутился Борька и тут же снисходительно объяснил: - Вообще-то у тебя, Гусь, мелкие черты лица, трудно рисовать. Вот погоди, Славку нарисую - увидишь. У него морда здоровая - хорошо измерять.

- Он тебе измерит!.. Ну, ладно, Боб, спасибо и за это! - сказал я миролюбиво и сунул альбом в стол.

Борька, сияя, подхватил листовку и с хрустом тряхнул ее. Черные стихи, красная рожа - замечательно, но чего-то тут не хватало.

- А подпись-то? - спохватился я. - Подписи нет!.. Слушай, Боб, подпиши "СЧ"!

- Сыч?.. Это что, твой псевдоним?

- Не сыч, а просто "СЧ", то есть "Союз Четырех"!

- Каких четырех?.. А-а, ты вон о чем! Давай!.. Союз так союз! Четырех так четырех!

И внизу на границе стихов и рисунка Борька крупно вывел две красные буквы - СЧ. Теперь в листовке было все: кто, кого и зачем - хоть на выставку! Мы взяли кнопки и, не заскакивая к Афонину, который собирался сегодня в больницу лечить зубы, побежали к Юркиному дому.

Листовку прикололи к забору с уличной стороны. Выглядела она захватывающе! Повертевшись вокруг да около и повосторгавшись, мы убежали, потирая руки и покрякивая от нетерпения. Было такое чувство, словно мы поставили жерлицу на щуку и теперь осталось только ждать, когда она попадется. Сперва казалось, что щука шастает рядом и хапнет живца, едва мы уйдем, но минут через пятнадцать "жерлица" была еще не тронутой, и мы поняли, что все на так-то просто.

Второй раз мы не проверяли дольше, но и здесь листовка уцелела, лишь возле нее мы застали старика с тростью и в очках, надвинутых на лоб.

- Что, дедушка? - спросил я.

- Смотрю вот, - бодро ответил он. - Думал, какого пьяницу продернули, а тут непонятно кого... Но тоже, видать, хорош, раз публично повесили.

- Хорош! - сказал Борька.

Приближалось обеденное время, когда Борьке нужно было ехать обедать к отцу в мастерскую, а мне - разогревать приготовленную мамой еще с вечера еду, и я спросил:

- Дедушка, у вас есть часы?

- Часы? - удивился дед. - К-к-какие часы?

- Да любые, лишь бы время. Ручные.

Старик опустил очки, тревожно глянул на нас, на пустынный тротуар и робко ответил:

- Ручных н-нету.

- Ну, карманные - все равно.

Неожиданно старик попятился, оборонительно подняв трость и бормоча:

- Карманные?.. А з-зачем карманные?.. Карманные д-дома, - он попятился до угла палисадника и, осмелев, крикнул оттуда: - Я вам покажу часы, шпана этакая! Я вам дам время! - И стремительно заковылял прочь.

- Псих! - фыркнул Борька.

- Не псих, а опытный. Видать, на каких-то мымр натыкался... Собаки, даже взрослые шарахаются от них. Виси, виси! - пригрозил я портрету.

Время мы узнали у парочки, которая остановилась у куста, лезшего через забор, поболтать. Было без десяти час, и, охнув, мы бросились по своим делам.

За обедом я много и громко пустомелил, суетился, все подавал маме и отцу, наливал им чаю из самовара, а перед глазами так и маячил Блин: вот он натыкается на листовку, узнает себя, надвигает кепку на брови, читает и с рыком, садя занозы под ногти, сдирает вдруг ватман с шершавого забора!.. Родители уже наелись и ушли, а я, расфантазировавшись, доканчивал только тефтели. Потом чай швырк-швырк - скорей!

Стукнула дверь. Я оглянулся и обмер - Юрка Бобкин.

- Ты один? - нахально спросил он.

- Один, - пораженно ответил я.

Он кому-то хозяйски махнул рукой, и в сени со стуком ввалились Блин, Кока-Кола и Дыба. Дверь они заперли на крючок. Разжав челюсти, но не размыкая губ, так что недожеванная баранка повисла у меня во рту в состоянии невесомости, я поднялся и стал шарить позади себя, почему-то решив, что табуретка приклеилась к штанам.

Не столько задирая голову, сколько изгибаясь сам, Блин осмотрел нашу странную раздевалку, со сплетением труб у потолка, с толстым канализационным стояком, и по плечи высунулся в кухню, держа одну руку за спиной.

- Подкрепляешься? - спросил он, оглядывая кухню.

Я принялся медленно дожевывать баранку, бешено ища спасение. На улицу сквозь них не пробиться; в туалет не заскочить - он на защелке и открывается наружу, пока возишься - схватят; орать и звать на помощь стыдно, да если кто и придет - заперто. Значит, все - исколотят так, что никакая больница не примет, как и грозил Юрка.

Блин вдруг увидел свое отражение в самоваре, который стоял на столе сразу за косяком, осклабился и даже прихорошился, поправив кепку.

- Шик моде-ерн! - довольно протянул он, перекидывая на меня еще теплый взгляд. - Не бойся, Гусь, бить не будем, если, конечно, договоримся по-джентльменски.

С арбузной улыбкой он вывел из-за спины руку. В руке была свернутая трубочкой листовка. Я вздрогнул, значит, вон почему они явились, значит, все шло так, как я и воображал. Не воображал, а прямо по телевизору смотрел. Но почему ко мне?

- Твоя работа? - спросил Блин, сбросив улыбку и резко расправив ватман.