Приключения в шхерах - Юзеф Чельгрен

Вместе с ними отправился один из голландцев — показать, где застряла шхуна.

Пострадавшего матроса вытащили из лодки и перенесли в дом.

Дундертак вдруг побледнел, а в горле стало так сухо, будто туда натолкали газет. Механически он сунул руку в карман. Порядок! Кошелек с деньгами цел. Он поднялся, собираясь вычерпать из лодки воду и проверить, не порвались ли где паруса.

Но тут в глазах у него почернело и земля под ногами заходила ходуном — он потерял сознание.

Через некоторое время, оказав голландцу необходимую помощь, лоцманы вспомнили о мальчике с рыбацкой лодки и пошли пригласить его на чашечку кофе и заодно поподробнее расспросить обо всем случившемся. Его нашли в обмороке на дне лодки, а рядом сидел выдренок и лизал хозяина в лицо.

Не теряя даром времени, лоцманы окатили парнишку ведром бодрящей морской водицы и отнесли в тот же дом, где лежал голландец. Там с него сняли мокрую одежду и растирали до тех пор, пока он не пришел в себя и не открыл глаза. Тогда его переодели во все сухое.

Потом Дундертак рассказывал, как все произошло.

Вскоре вернулись лоцманы, доставившие на берег остальной экипаж голландской шхуны. Матросы в один голос уверяли, что все рассказанное Дундертаком — святая правда…

Вот как получилось, что маленький выдренок Христофор прославился на всю Швецию!

А старый школьный учитель Дундертака, не раз запускавший пятерню в его чуб и не скупившийся на вполне заслуженные оплеухи, в первое же воскресное утро уселся за свой старый письменный стол и, пододвинув поближе большой лист бумаги, с глубокомысленным видом попробовал перо о ноготь большого пальца.

Итак, его долгом было ходатайствовать о представлении упрямого и строптивого ученика Симона Дундертака к медали и денежной премии.

И старый учитель вывел своим безукоризненным почерком:

В правление Фонда Карнеги [6]

К сожалению, выдрам медали не выдаются. Зато теперь Малыш Христофор за завтраком, обедом и ужином весело хрустел морковкой и по нескольку раз на дню прикладывался к своей мисочке, где для него всегда было налито свежее молоко. Истинный лакомка, Малыш пребывал на верху блаженства.

Польский матрос и черепаха

Время близилось к вечеру.

Дундертак пристроился в своей излюбленной позе на лежанке, рядом посапывал во сне Малыш Христофор. Вместе с сумерками в дом вошла фантазия. Сгущались по углам тени — и фантастические видения Дундертака оживали, приобретали формы и краски. Как всегда в эти предвечерние часы, в доме наступила тишина. Только слышно было, как за окном ветер шевелит голые ветки яблонь. Мама, сидевшая со своим шитьем у большого кухонного стола, придвинулась поближе к окну. По другую сторону стола сидел дедушка — древний, параличный старик с окладистой седой бородой. Как всегда, он вязал чулки. Длинные деревянные спицы, словно тонкие копья, мелькали в его распухших руках.

Быстро темнело. Скоро зажгут лампу. Перегнувшись через стол, мама коснулась дедушкиной руки.

— Дедушка, — сказала она, — пора ужинать. Кончайте-ка. Надо вам наконец отдохнуть!

Старик что-то недовольно пробурчал себе в бороду и продолжал вязать.

Дундертак ничего не слышал. Он уже отправился в далекое путешествие, гораздо более далекое, чем мог совершить наяву в своей неуклюжей, примитивной лодчонке, на которой обычно ходил в Седертелье и Стокгольм.

За окном стало совсем темно. Мама уже достала спички и зажгла висячую керосиновую лампу. Дундертаку это ничуть не помешало. Керосиновая лампа тут же превратилась в клотиковый огонь, вспыхнувший ярким светом в безграничной пустыне океана.

Зато дедушка сразу повернул лицо к свету, сделал недовольную гримасу и сощурил глаза, спрятанные за толстыми стеклами очков.

— Ну и безобразия творятся в этом доме! — проворчал он. — Такой дорогой керосин, а они тратят его почем зря!

Дедушка почти совсем ослеп от старости. Свет ему был ни к чему. Он все равно ничего не видел. Работал он всегда с закрытыми глазами. Руки сами вязали чулки или сети.

— Утомительное дело держать глаза открытыми, — объяснял он в те редкие минуты, когда обычная старческая раздражительность оставляла его. — И, вообще, все, что можно увидеть, я уже видел!

В тот самый момент, когда дедушка снова взялся за чулки, дверь отворилась, и на пороге появились двое мужчин.

Не успев войти, оба сняли шапки. Потом один из них стащил сапоги и в одних носках прошел к столу, где сидела хозяйка дома. Он нагнулся к ней, оперся локтями о стол и начал что-то тихо говорить ей. Он говорил очень долго, а хозяйка внимательно слушала. Видимо, речь шла о чем-то чрезвычайно важном. Тот, что остался у двери, казался очень смущенным и неловко переминался с ноги на ногу.

— Может, конечно, это для вас очень трудно, — сказал тот, что стоял у стола. — Но мы подумали, что не мешает все-таки спросить: нельзя ли это как-нибудь устроить?

Хозяйка долго молчала. Потом она обернулась и пересчитала сушившиеся на хлебном вертеле хлебы последней выпечки.

— Вы не хуже меня знаете, сколько у нас муки и картошки…

— Да, — сказал тот, что стоял у стола. — Двадцать пять мер картошки и сто восемьдесят кило муки. Из них сорок пшеничной.

— А боров…

— Да, — сказал тот, что стоял у стола, — он потянет кило на девяносто.

— И ту рыбу, что засолили, мы еще не трогали.

— Да, — сказал тот, что стоял у стола, — ни одна кадка не начата.

Наступило долгое молчание. Только слышно было, как постукивают дедушкины спицы да тихонько шипит лампа.

Наконец хозяйка сказала:

— Что и говорить, нам и самим маловато. Но, я думаю, как-нибудь выкрутимся.

— Не забывайте к тому ж зимний лов, — напомнил тот, что стоял у двери, теребя в руках шапку. — Одним человеком будет больше — значит, и ловить будем больше.

Мама вопросительно посмотрела на дедушку. Но старик словно ничего не слышал и не видел. Он сидел совершенно неподвижно, спрятав лицо в седую бороду. Глаза за стеклами очков были полузакрыты. Но спицы мелькали в руках, словно спицы хорошо смазанного колеса. Казалось, живые руки приставлены к какому-то неодушевленному предмету.

— Дедушка!

Старик не отвечал. Он только еще глубже спрятал лицо в белую бороду. Он был похож на устрицу, прячущуюся от мира за скорлупой злости и раздражения.

В конце концов хозяйка решилась:

— Ну что ж, подтянем кушаки и дадим еще одному человеку место под крышей.

Рыбак, что стоял у стола, выпрямился:

— Я знал, что вы так скажете!

Хозяйка усмехнулась:

— Никто не имеет права отказывать бездомному в крыше над головой. Вы это не хуже меня знаете.

— Так-то оно так, но как дойдет до дела — получается совсем по-другому, — заметил рыбак.

Хозяйка недоуменно посмотрела на него.

— Нет, жаловаться не приходится, — ответил рыбак на ее взгляд. — Сегодня вечером нам удалось разместить человек четырнадцать. Но не думайте, что везде это было так просто!

— И много еще осталось?

— Нет. К вам мы пришли в последнюю очередь, потому что были уверены, что здесь нам не откажут.

— Где же ваш матрос?

— Ждет на улице. Все его имущество — маленький узелок с вещами да черепаха в кармане.

— Что? Черепаха?

— Ага.

— Скажите же ему, чтобы вошел. Познакомимся, и пусть располагается, как у себя дома.

— Но он знает по-шведски только одно слово «здравствуйте»!

— Вот и чудесно! Значит, поздороваться мы сумеем.

— Да уж это конечно!

— Ничего, потом научится. Тащи его сюда. Интересно, какой он, — сказал один из присутствующих.

— Одну минуточку, — сказала хозяйка и, выйдя в соседнюю комнату, вынесла оттуда смену белья и верхней одежды.

— Кто знает, может быть, у него вши. Проведите его в конюшню и попросите переодеться.

— А куда деть его одежду? Сжечь?

— Нет, зачем же! Оставьте ее пока в конюшне. А придет весна, потеплеет — разложим ее на муравейнике. Уж муравьи-то ее вычистят!

В шхерах муравейники — общепризнанные санитарные станции. Даже лиса, когда блохи начинают очень докучать, приходит покататься по муравейнику. В благодарность она потом съедает хозяев.

Рыбак повернулся и на цыпочках пошел к двери.

Дедушка, во все время разговора не произнесший ни слова, уронил вязанье на пол и схватился за костыли. Это у него всегда было признаком сильного волнения.

— И чего шушукаются, чего шепчутся? Будто яд разъедает мои уши. Не иначе, что-нибудь случилось!

Хозяйка перегнулась к нему через стол и ласково сказала:

— Ну что вы, дедушка! Ничего не случилось. У нас теперь будет жить один бездомный чужеземец — только и всего.

Старик загремел костылями, с трудом пытаясь подняться со своего стула. Его слабые руки тряслись, он был беспомощный и жалкий. Седая борода поднялась и встала торчком.