Грач - птица весенняя - Сергей Мстиславский

Если через дорогу,

Ах, через дорогу

Вдруг пробегает кот

Это означает,

Ах, обозначает,

Что кто-нибудь помрет!

— Не беспокоит?

Бауман не успел ответить: внезапно отражение веселого, разрумяненного этого лица дрогнуло… И взамен его в просвет открывшегося входа вдвинулся худощавый и горбоносый, с крутыми, вверх вскрученными усами профиль. Синяя, красным окантованная фуражка, серое пальто, серебряные погоны, шпоры. Ротмистр, Жандармский. Тот самый-воронежский. С платформы.

И сзади, из-под локтя, — вороватый и желтый глаз: шпик.

Жандарм скользнул взглядом по купе, но не вошел. Не закрывая дверки, он отступил назад, в коридор, опустил откидное сиденье, сел, достал, неторопливо отбросив полу шинели, серебряный, с вензелем портсигар, повернулся всем корпусом к окну и закурил, являя всей фигурой своей совершенное безразличие.

Положение становилось серьезным: по пустому делу охранники в поезд на ходу прыгать не станут, тем более — в ротмистрском чине.

Бауман, прикрывшись газетным листом, внимательно следил за незнакомцем, при появлении жандарма опять опустившимся грузно на серый диван, рядом с попом. Незнакомец старался удержать на толстых своих губах улыбку, браво закинул ногу на ногу и даже продолжал напевать вполголоса:

…Вдруг пробегает кот…

Но легкомысленный и веселый мотив звучал заупокойно, и предательски дрожал мелкой и зябкой дрожью лакированный носок взнесенного вверх беззаботным покачиваньем ботинка. Трусит. Явно, очевидно, бесспорно. И по щеке — судорога. Стало быть, знает, что погоня за ним. Кто такой? И почему за ним такая погоня? На подпольщика, на «политического» он ни капельки не похож: по виду-помещик средней руки, любитель поохотиться и выпить, может быть, пожалуй, коммерсант не из крупных. Но никак не революционер — уже потому, что сидит сейчас ни жив ни мертв. Вон и руки дрожат. Даже смотреть противно…

Черт его угораздил именно в это купе! Как бы еще рикошетом и его, Баумана, не зацепило жандармское внимание…

И опять показалось, что тощую шпиковскую рожу в котелке, сейчас опять шмыгнувшую по коридору, он где-то видел.

Поп неожиданно встал, заторопился к выходу. Грач видел, с какой жадной надеждой посмотрел ему вслед незнакомец: может, прикроет дверь. Нет, не прикрыл. Ротмистр у окна даже не оглянулся, когда мимо нею протопал вправо, к уборной, поп; он сидел совершенно неподвижно, пуская колечки синего дыма.

Толстый поднялся и, не спуская глаз с жандармской спины, подсел неслышно, с легкостью, неожиданной для столь объемистого тела, вплотную к Бауману. Он прошептал, еле шевеля губами:

— Хотя вы и чиновник, даже военный, но по лицу сразу видно — порядочный человек. Поэтому — начистоту. Серо-синего заметили? За мной. Капкан-с.

Жандармские плечи совсем перестали шевелиться. Предупредить этого типа? Нет, черт с ним. Но толстый заметил сам. И понял. Шепот стал еще быстрее и глуше:

— Я, изволите видеть, земец. В управе уездной. Должен признаться: «красным» считаюсь. Действительно, не отрицаю: я — за конституцию. У нас все земство передовое — за конституцию. Месяц назад, на собрании, дернуло меня так и бабахнуть: «Со всем почтеньем к монарху, но — да здравствует конституция». Дело было после обеда: что греха таить — заложили за галстук, Конечно, в ту же ночь у меня обыск. Этот самый ротмистр и производил. Подписку взяли о невыезде. А я, изволите видеть, рискнул. И вот — влопался.

Жандарм шевельнулся. Кажется, встанет… Встал. Но смотрит в окно по-прежнему. Земец захлебнулся слюной. Он вытащил из-под жилета вчетверо сложенную тощую тетрадку журнальчика — мелкой печати — и, прикрывая ее всем телом, сунул неожиданно и проворно в карман шубы Баумана. И тотчас отодвинулся.

— Христа ради, выручите! На вас никто не подумает… Я б ее, проклятую, в уборную, да он не даст пройти… Вы не опасайтесь: это «Освобождение» — пустой журнальчик. Струве для либералов издает. Ничего противозаконного нет, только что за границей печатается — вот и считается нелегальным. А так — ерунда… И если б у меня не было только что обыска…

Толстый замолк. В купе, переваливаясь по-гусиному, вошел поп и, следом за ним, круто перевернувшись на каблуках, переступил порог ротмистр.

Глава XIX

В «КОШКИ И МЫШКИ»

Жандарм с изысканной вежливостью приложил палец к козырьку фуражки и сел. Он посмотрел на попа, на земца, обошел взглядом Баумана, и вороватое движение скользящих мимо глаз утвердило Грача в подозрении, нараставшем по мере того, как вытрясал перед ним свои страхи земец: капкан раскрыт, конечно, не на безвредного этого дурака. И даже неприятно стало: как мог он хоть на секунду поверить, что погоня идет за этим слюнтяем!

И шпик. Бауман вспомнил теперь уже совершенно точно, что видел его в Курске, на перроне. Он еще жевал пирожок с вареньем, варенье капало на пальтишко; рядом с ним стояла нищая девочка в лохмотьях, смотрела ему в рот; у обоих были одинаково жадные глаза — наверное, поэтому и в голову не пришло о погоне: думалось совсем о другом… Повезло агенту! То-то у него сейчас, когда он шмыгнул мимо, была такая довольная рожа!

А ну, проверим еще…

Бауман поправил фуражку на голове, застегнул шубу и встал. В глазах жандарма дрогнуло беспокойство, он привстал тоже, торопливо засунув правую руку в карман. Револьвер? Или свисток, на взвизг которого выскочат запрятанные где-то здесь, по вагону, охранники?.. Ведь, наверно, не со шпиком одним пустился в дальнее плавание ротмистр.

Бауман отошел к окну, сбросил фуражку для успокоения жандарма, сел, кутаясь в шубу.

Сомневаться едва ли приходится: на ближайшей остановке возьмут.

Расписание поездов валялось на диване. Грач взял, стал перелистывать — и опять тотчас почувствовал на себе наблюдающий из-под приспущенных, словно дремотою одолеваемых век ротмистрский пристальный взгляд.

«Воронеж — Москва». Грач разыскал табличку.

«Воронеж, Отрожка, Сомово, Тресвятское, Графская, Беляево, Усмань, Московка, Дрязги, Прибытково, Грязи… До Грязей — после Отрожки — ни одной остановки. Отрожку уже проехали. Стало быть, попытаются взять в Грязях…»

До Грязей — два часа двенадцать минут. За это время надо найти выход.

Он засунул руки в рукава, привалился поуютнее к диванной спинке и закрыл глаза, чтобы лучше, сосредоточеннее думать. Но думать не дали. Почти тотчас участливо, сладеньким голосом окликнул земец:

— Что это вы?.. Тут натоплено-не продохнуть от жары, а вы в шубу кутаетесь…

Грач дернул плечами зябко.

— Болотная лихорадка, — ответил он глухо и отрывисто, точно припадок перебивал ему голос. — Я в Мерве служил, в Туркестане: там за год половина гарнизона вымирает от тропической лихорадки. Вот и я схватил. От хины оглох совершенно, а пользы — никакой.

— От хины! — воскликнул земец и бурно прихлопнул ладонями. — Ну ясно! Какая же может быть при настоящей лихорадке польза от аптечных снадобий!.. А я вот вас в неделю вылечу. С ручательством. Народное средство. И притом самое простое: паутина.

Бауман не отозвался. Он продолжал сидеть, откинувшись на спинку дивана.

— Паутина? — звонким голосом переспросил ротмистр.

Земец вздрогнул и нагнул толстую, бычью свою шею подобострастно. Поднять глаза на жандарма он все-таки не решился, хотя тон вопроса был благожелательный и даже, пожалуй, интимный.

— Так точно, — поспешил он ответить. — Обыкновенная, с вашего разрешения, паучья паутинка-с, которая в каждой квартирке есть, сколько угодно. Очистить от пыли — ну и мушек, само собою, если запутались, — свернуть ее комочком эдак в орех и — утром натощак. Через неделю лихорадки и в помине нет. Изволите слышать?

Вопрос относился явно к Бауману. Бауман ответил, не разжимая век:

— Слышу. Паутину натощак. Но сейчас я думаю совсем о другом: в скором поезде должны быть врач, аптечка и койка в особом отделении — на случай заболеваний. Если припадок усилится, я надеюсь, вы не откажете проводить меня на эту койку?..

— Вы, батенька… — начал земец, но его тотчас перебил жандармский уверенный и даже как будто обрадованный чем-то голос:

— Конечно, сударь. За честь почту оказаться полезным… Может быть, пройдем сейчас? Зачем вам, собственно, томиться?..

— Благодарю вас, — отозвался Бауман. — Я еще подожду. Профессор Захарьин, лечивший в свое время моего отца, утверждал, что самое главное-главнее всяких лекарств — это не поддаваться ощущению болезни: решить быть здоровым во что бы то ни стало, по его выражению. Мне это крепко запомнилось. Раньше чем сдаться и завалиться на больничную койку, надо попытаться отвлечься.

— Браво! — воскликнул земец. — Золотое правило. Недаром Захарьин самого батюшку-царя лечил. Обязательно надо запомнить: «Решить быть здоровым». Удивительно! Так будем стараться отвлечься. Чтобы такое учинить? Лучше бы всего в картишки перекинуться — в банчок или макао. Или еще хорошая есть игра, волнительная: девятый вал… Вот только карт у меня с собой, к сожалению, нет.