История Оливера - Эрик Сигал

— Ты хочешь сказать повар?

— Да. Я плохая хозяйка, Оливер.

— Марси, не бойся. В последнее время моя еда мало отличалась от собачьего корма.

Всем, чем только можно, нынешний обед отличался от того, что мы вкушали вчера.

Еда была, конечно, лучше. Но разговор — хуже.

— Прекрасно! Восхитительное вишисуар… Мясо по-веллингтонски бесподобно… А какое Шато Марго 59 года… Суфле потрясающее.

Таковы были мои словесные излияния. В паузах я просто ел.

— Оливер, ты что-то замолк.

— Я просто потерял дар речи от этих гастрономических чудес, — ответил я.

Она уловила мою иронию.

— Я переборщила, да? — спросила она.

— Марси, не надо было устраивать такую показуху. Мне все равно, что мы едим. Важно, что мы едим вместе.

— Да, — сказала она.

Но я понимал: она думает, что я ее критикую. Наверно, так оно и было. Но я не хотел ее огорчать. И надеялся, что не очень расстроил.

Во всяком случае я пытался ее утешить.

— Ну, ладно, это же не значит, что мне не нравится, Марси. Правда. Это напоминает мне родительский дом.

— Который ты презирал.

— Кто это сказал?

— Ты. Вчера.

— А, да.

Наверно, за трапезой у Говарда Джонсона. (Неужели это было только вчера?)

— Послушай, — сказал я. — Прости, если я тебя обидел. Так или иначе, когда мои родители едят подобным образом, мне это кажется безнадежно устаревшим. С другой стороны, с тобой это… изысканно.

— Ты правда так думаешь?

Ответ на этот вопрос требовал дипломатичности.

— Нет, — искренне сказал я.

— Я не обиделась, — сказала она, хотя на самом деле обиделась. — Мне хотелось произвести на тебя впечатление. Я не часто ужинаю таким образом.

От этого мне стало легче.

— И как часто?

— Два раза, — сказала она.

— В неделю?

— Два раза с тех пор, как умер отец. (Что случилось шесть лет назад.)

Я почувствовал себя настоящей скотиной.

— Кофе будем пить где-нибудь в другом месте? — спросила хозяйка.

— Можно, я выберу комнату?

— Нет, — сказала Марси. — В моих владениях все следуют за мной.

Что я и сделал. Назад в библиотеку. Где нас ждал кофе и из невидимых динамиков лилась музыка Моцарта.

— Ты в самом деле только дважды устраивала здесь приемы? — спросил я.

Она кивнула:

— Оба раза деловые.

— Ну, а как насчет светской жизни? — спросил я, пытаясь быть тактичным.

— За последнее время она резко улучшилась, — ответила Марси.

— Нет, серьезно, Марси, как ты обычно проводишь вечер в Нью-Йорке?

— Восхитительно, — сказала она. — Я прихожу домой и, если еще светло, иду бегать. Затем снова за работу. Здесь в кабинете есть прямая линия на коммутатор в офисе, поэтому я могу перезваниваться с Калифорнией.

— Держу пари, что и после двенадцати.

— Не всегда.

— Ну, а что происходит после этого?

— Я все бросаю и начинаю вести светскую жизнь.

— Ага. Что означает?..

— О, имбирный эль и сэндвичи с Джонни.

— С Джонни? (Я не смог скрыть ревность.)

— Джонни Карсоном, ведущим ток-шоу.

Я вздохнул с облегчением и опять перешел в атаку.

— А кроме работы ты больше ничего не делаешь?

— Великий Маршалл Маклюрен говорит: то, чем человек поглощен целиком, — не работа.

— У него в голове всякое дерьмо, и у тебя тоже. Да, Марси. Ты себя уверяешь, будто ты увлечена, но на самом деле ты просто пытаешься работой заглушить одиночество.

— Боже, Оливер, — сказала она несколько удивленно. — Откуда ты столько знаешь о человеке, с которым едва знаком?

— Я говорил о себе, — ответил я.

Забавно. Мы оба знали, чего мы хотим, однако ни тот ни другой не осмеливался прервать разговор. Наконец, мне пришлось прибегнуть к каким-то банальностям.

— Вот это да, Марси! Уже полдвенадцатого.

— У тебя что, комендантский час?

— Да, нет. У меня и многого другого нет. Одежды, например.

— Я, что, умирала от застенчивости или не поставила точек над i? — спросила она.

— Скажем, что предельной ясности ты не внесла, — сказал я, — и я не собирался появляться здесь с дорожным чемоданчиком.

Марси улыбнулась.

— Я это сделала нарочно, — призналась она.

— Зачем?

Она встала и протянула мне руку.

На кровати было разбросано не меньше дюжины шелковых рубашек. Моего размера.

— Предположим, я захочу остаться на год? — спросил я.

— Это может показаться несколько странным, но если у тебя есть такое желание, у меня найдутся рубашки и на год.

— Марси?

— Да?

— У меня уже есть очень большое… желание.

И мы занялись любовью — так словно прошлая ночь была лишь генеральной репетицией.

Утро наступило слишком быстро. Казалось, что еще только пять утра, когда будильник на Маренной стороне кровати возвестил подъем.

— Сколько времени?

— Пять утра, — сказала Марси. — Восстань и воссияй.

— И поцеловала меня в лоб.

— Ты что, спятила?

— Ты же знаешь, корт в нашем распоряжении с шести до восьми. Жаль пропускать…

— Слушай, у меня есть лучший вариант.

— Какой? — прикинулась наивной Марси, хотя я уже начал ее ласкать. — Поиграем в волейбол?

— Да. Ты предпочитаешь называть это так.

Как бы это ни называлось, она оказалась весьма сговорчивой.

Ванная комната — вот в чем разница между домами наших родителей.

Принимая душ, я раздумывал о том, что именно отличало жилище Уолтера Биннендейла от Доувер-Хауса, фазенды моих родителей в Ипсвиче, штат Массачусетс.

Не произведения искусства. У нас тоже были шедевры, хотя наши соответствовали ранее нажитому состоянию и относились к прошлому веку. Мебель тоже имела смутное сходство. Для меня антикварное означает старое; я не ценю разные старинные безделушки.

Но ванные комнаты! В этом Барретты оказались неразрывно связанными с пуританской традицией: комнаты функциональные, белый кафель, все простое, можно сказать, спартанское. Вовсе не для того, чтобы там нежиться. Не то у Биннендейлов. Их ванные были достойны римского императора. Или, более точно, того современного римского творца, который их создал. Сама идея заказать дизайн такой комнаты вывела бы из себя самого либерального из Барреттов.

В зеркале, через приоткрытую дверь, я видел спальню.

Туда въехал сервировочный столик.

Его толкала Милдред.

Груз: завтрак.

К тому времени, когда я вытер лицо, Марси была за столом, в одеянии, которое, по-моему, она не собиралась надеть на работу. Я сел, завернутый в полотенце.

— Кофе, бекон, яйца?

— Боже, что за чертов отель!

— Все еще жалуетесь, мистер Барретт?

— Нет, было весело, — ответил я, намазывая маслом горячую булочку, — и я бы хотел навестить тебя еще раз.

Я остановился. И добавил: — Лет эдак через тридцать.

Она казалась озадаченной.

— Марси, — сказал я, — это место для палеонтологов. Оно наполнено спящими динозаврами.

Она взглянула на меня.

— Это не то, что тебе на самом деле нужно, — сказал я. На лице ее отразилось какое-то волнение.

— Я хочу быть с тобой, — ответила она.

Она не была застенчива. И не была в такой степени переполнена метафорами, как я.

— О’кей, — сказал я. Чтобы дать себе время придумать, что сказать дальше.

— Когда мы к тебе пойдем? — спросила она.

— Сегодня, — ответил я.

Марси это не обескуражило.

— Пожалуйста, скажи, когда и где.

— Давай встретимся в пять часов в Центральном парке. У входа к озеру, со стороны Ист-сайда.

— Что мне принести? — спросила она.

— Кроссовки, — ответил я.

22

Я упал с высоты в десять тысяч метров и ударился о землю. Я был в состоянии невероятной депрессии.

— Это невыносимо, — сказал я доктору. — Неужели вы не могли меня предупредить?

Еще днем моя безумная эйфория начала переходить в невыразимое уныние.

— Ведь все в порядке, — начал я. И сразу понял, как смешно это звучит. — В смысле, с Марси у нас все идет хорошо. Все дело во мне. Я скован. Я не могу себя перебороть.

Возникла пауза. Я не уточнил, что именно.

Было трудно сказать: «Привести ее к себе домой». Понимаете?

Снова я действовал слишком поспешно. К чему было торопить Марси уйти из своего дома? Зачем я ускоряю ход событий?

— Возможно, я просто использую Марси в эгоистических целях… чтобы заполнить пустоту.

Я подумал об этой гипотезе.

— Возможно, все дело в Дженни. Почти через два года после ее смерти я, возможно, мог бы пуститься в загул и оправдать его. Но дома! Привести кого-то в свой дом, в свою постель! Фактически, конечно, дом другой и постель другая. Рассуждая логически, это не должно меня беспокоить. Но ведь, будь все проклято! Почему-то беспокоит.

Дом для меня — это все еще место, где я живу с Дженни.