Чайка - Николай Бирюков

Заводя их, Катя взглянула на заднюю стену. Одну ее половину занимал высокий шкаф со множеством ящиков; на другой висела географическая карта СССР. Две верхние полки шкафа были застеклены. Сквозь стекла виднелись книги, газеты и пухлые папки с бумагами. Катя смотрела на солнечные лучи, упавшие через боковое окно на верхнюю полку. Времени было еще достаточно: когда солнечные лучи соскользнут на нижнюю полку, будет немножко больше девяти часов.

„Каждый комсомолец, оставшийся на производстве, ни на минуту не должен забывать, что он обязан работать не только за себя, но и за товарища… — перечитала она недописанную фразу, и перо вновь заскрипело по листу: — который оставил станок свой, чтобы, рискуя жизнью, строить оборонительные укрепления. Быть стахановцем военного времени — это значит“ быть верным сыном своей родной страны. Только такие люди имеют право на…»

Издали, из зала заседаний, где собрались вызванные ночью комсомольцы, донеслась песня:

Если надо, если нужно…

Катя устало провела ладонью по горячему лбу.

«Да, так надо». Она взяла со стола списки. Столбики фамилий рябили в глазах. Что будет потом, покажет время, а сейчас так остро и так тоскливо ощущалось, что она, Катя, теряет в трудные, страдные дни двести комсомолок. Самых лучших!

Она сидела не шевелясь; и перед глазами ее плыли золотистые хлебные поля; тяжелые колосья никли, осыпались, и ветер перекатывал из ямки в ямку драгоценные зернышки.

Сердце стучало как-то нехорошо, в висках стоял жар, а во всем теле ощущался мелкий озноб. Может быть, это потому, что ночью промокла насквозь?

— Едут! — влетел в окно звонкий голос.

Катя прислушалась. Шум машины, хриплые гудки…

— Все городские? — Это голос Саши.

— Городские… Все, — услышала она гул девичьих голосов и подбежала к окну.

Напротив калитки, все еще вздрагивая, стоял грузовик. Федя у открытого борта принимал на руки тех, которые не решались спрыгнуть сами. Из-за радиатора выбежала Зоя.

Девушки шумно обступили Сашу. Загибая на руке пальцы, он перечислял вещи, которые девчата должны взять с собой.

«Вот теперь, наверное, все». Катя попыталась пересчитать приехавших девушек и не смогла: глазам почему-то становилось все горячее. Она отвернулась от окна и стала ждать Федю.

Он вошел вместе с Зоей.

— Боюсь, что меня по ошибке притащили к тебе в гости.

— Нет, Федюша, не по ошибке. Сядь… — Катя указала ему на диван и обратилась к Зое: — Все? — Все до одной. Заморилась прямо. Я тебе не нужна?

— Нет. Ступай к девчатам — попроси обождать. Я сейчас приду.

Зоя вышла. Подержав зачем-то в руках свою недописанную статью, Катя положила ее на стол и села на диван рядом с Федей.

— Скажи мне, только откровенно… Я о Марусе… Сможет она заменить тебя на полях? На случай серьезных неполадок? Понимаешь?

Федя покачал головой.

— Не сможет? А я думала…

— Вот вместе с Клавдией… Глаза ее оживились.

— Смогут вместе?

— Думаю, что смогут.

— Вот и хорошо. Будем считать, что с этим вопросом покончили. Теперь другое.

Катя подошла к карте и дотронулась пальцем до черного кружка, обведенного красным карандашом.

— Это Ельня. Здесь немцев немножко успокоили, а они, как ты знаешь, и другими дорогами к Москве лезут, — сказала она тихо и провела пальцем вниз до точки, обведенной синим квадратиком. — Вот тут спешно, под ежедневной бомбежкой, строятся укрепления. — Федя, заинтересованный, тоже подошел к карте. — Есть сведения, что сюда движутся сейчас немецкие войска из Смоленска и остатки разбитых от Ельни. Понимаешь, Федя? И потом, смотри, — она обвела пальцем вокруг синего квадратика, — это уже наша область.

Не отнимая от карты пальца и заметно волнуясь, она рассказала ему, что в этом пункте на строительстве оборонительных укреплений до вчерашнего дня работало свыше тысячи человек. В их среду пробрались провокаторы. Они распространяли всевозможные панические слухи, и часть людей деморализована. Командование требует срочно оздоровить обстановку. По разверстке обкома партии невская комсомольская организация должна послать на строительство укреплений двести человек.

— Вот ты и поедешь туда вместе с девчатами. Начальником отряда. Понимаешь?

— Все понимаю, Катя, кроме одного: почему именно я? Она настороженно посмотрела ему в глаза:

— Тебе, что же… не хочется? А на прошлой неделе, помнишь, ты говорил…

— Я говорил, Катя, о другом фронте. Катя устало поморщилась.

— Сейчас, Федя, трудно сказать, что важнее: сесть самому в танк или построить такие укрепления, которые задержат немецкие танки. И то и другое важно. А с Зиминым насчет тебя уже согласовано.

— Ну что ж!.. Раз уж вы здесь без меня меня женили, я…

— Поедешь?

— Лишний вопрос, Катя.

— Я знала, что поедешь… Я, Федюша, тебе очень… как себе, доверяю… Девчата… они все хорошие, но войну пока только по газетам знают. А работать, может быть, придется не только под бомбежкой — и под артиллерийским обстрелом. Ты, Феденька, береги их, девчат-то… И дела там выправь, и сбереги.

На разгоревшихся ее щеках выступили красные пятна.

— У тебя температура? — спросил он обеспокоенно.

— Нет… Это я вчера под дождем долго была… Ничего, пройдет. — Она прислонилась спиной к шкафу, вздохнула.

— Ты уедешь… Двести девчат…

— Все двести с уборки?

— Нет, сто тридцать сняла с полей. Понимаешь, Федюша, самых лучших отдаем. Каждая за пятерых работала. Трудно будет без них… и пусто.

— Понимаю… Очень понимаю… Как же ты теперь?

— Не знаю. Ничего еще не придумала. — Катя отвернулась и глухо проговорила: — Зимин считает, что должна справиться. И обком так считает.

Она подошла к столу и, медленно собирая в папки раскиданные по столу бумаги, сказала:

— Сейчас устроим короткий митинг. Я поговорю со всеми, и потом… — В голове, над самыми бровями, она ощутила тупую боль и опять замолчала. В горле была горечь, точно там прилип листочек полыни.

— От Советского информбюро, — громко заговорил радиорупор в окне над крыльцом.

Клин света на полу становился шире. За перегородкой постукивала машинка, и тетя Нюша, задевая за стулья, гремела щеткой. Издали слышались голоса поющих девушек.

«Потом я уеду и не увижу больше ее. И как долго не увижу, неизвестно», — смотря на склоненную голову Кати, подумал Федя. С ноющим сердцем он подошел к окну.

Ярко, не по-осеннему, светило солнце, к от ночной грозы не осталось почти никаких следов.

В калитку палисадника торопливо прошли мужчина в очках и худенькая девушка, оба с портфелями, вероятно служащие: до начала работы оставалось не больше получаса.

— …На южном участке фронта наши войска… — передавал диктор.

По дороге, оставив за собой облако пыли, проехали две грузовые машины с красноармейцами. Мелькнули на тротуаре фигуры трех девушек, подбегавших к Дому Советов. На их сливах горбились вещевые мешки.

— Митинг, и потом… — вслух проговорил Федя и как-то сразу почувствовал, что не может больше сдерживаться, скажет Кате все. Вчера она могли бы не понять его, но сегодня, сейчас… Так страстно хотелось, уезжая, увезти с собой — нет, не ответное «люблю», — так далеко его дерзание не простиралось, — но хотя бы маленькую надежду на возможность этого в будущем.

— Катюша…

— Что, Федя? — ласково отозвалась Катя.

Он подошел к ней, взял за руки, стиснул их.

— Я… Катюша… я… Прости, может быть, это сейчас неуместно… Может быть… и вообще… Но я…

Кровь густо хлынула ему в лицо. Звонкое биение сердца слышалось не только в груди, но и в висках; в глазах зарябило. Казалось, кабинет заполнил густой туман, и в этом тумане белым пятном вырисовывалось лицо Кати с широко открывшимися, удивленными и немного испуганными глазами. Во рту стало сухо-сухо, и он больше не мог выговорить ни слова.

Катя поняла все. Так не смотрел на нее еще никто, но она совсем не подозревала, что, кроме привычной для нее и такой простой любви-дружбы, у Феди была еще и другая любовь, вот эта, которая смотрела сейчас на нее из его глаз. Он стоял перед ней — высокий, широкоплечий, и губы его дрожали готовые произнести то, что уже сказали глаза.

Сердце ее замерло, насторожилось, и ей захотелось прикрыть его губы рукой, чтобы они больше ничего не сказали. Стыдно как-то стало от этих еще не произнесённых слов. Нет, нет, не надо их! Она любит его, как хорошего друга, и больше ничего не надо, ничего… Она не сможет сказать «да». Нет, не сможет. Столько страданий вокруг, столько крови… Не надо сейчас и думать об этом, не надо…

Она попыталась высвободить свои руки, но он не отпустил их, а сжал сильнее.

«Больно, Федюша», — хотела вскрикнуть Катя, но голос пропал. Она почувствовала, как вспыхнуло ее лицо, я наклонила голову, но все так же продолжала ощущать на себе его взгляд, и от этого ее внезапно охватила какая-то незнакомая слабость, и сердце колотилось, колотилось…