Австрийские интерьеры - Вольфганг Фишер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Новая детская мода лишает сна модельеров, не дает им покоя до тех пор, пока даже стареющая кокотка не засеменит в детском платьице по панели. Университетские профессора выставляют напоказ свою детскую стрижку ежиком над темными крыльями роговых очков; круглоголовые и безбородые, они желают походить на собственных детей. В Век Ребенка детская партия обречена на победу. Дети давно уже не считаются маленькими взрослыми, давным-давно покончено с детскими сюртучками и детскими цилиндрами; теперь уже самим взрослым хочется непременно превратиться в детей, чтобы снять с повестки дня главный вопрос столетия, наивный вопрос об убийстве, которого вроде бы никто не может более совершить в одиночку, об убийстве газом, атомной бомбой или радиацией.
Но кто же позволит Матросику выйти из-за родительского обеденного стола, за которым Век Ребенка еще не начинался, хотя столетие уже отмерило собственную четверть с лишним? Как ему заранее уклониться от того, чтобы на него брызгали супом с фрикадельками из гусиной печени? Где выход из патриархального лабиринта? Можно снять отдельную комнату на стороне, жалованья на это хватило бы. Но как быть с атрибутами домашнего уюта, с ванной, с гостиной, с кухаркой по имени Мария? От всего этого пришлось бы отказаться. Или, может быть, отказаться от участия в семейных обедах, начав питаться у себя в бывшей детской кружками колбасы с промасленной бумаги, но такое решение носило бы только временный характер, ведь и ассортимент колбас не безграничен: краковская, экстра, ветчина, салями — вот и все. В конце концов, можно обзавестись собственной семьей. Но как же такое происходит в Век Ребенка? Детское бракосочетание — не проблема, но как ребенку оказаться в роли родителя? Кто кому должен приказывать? Кого стошнит первым, если Макс и Мориц заставят тебя съесть слишком много куриных окорочков? Дурных деток, наевшихся до отвала, или родителей, не умеющих сказать «нет»?
Подобные проблемы не решаются сугубо теоретически, скажем, в диалоге отцов и детей или наведением справок в толковом словаре по словарным статьям «отец», «ребенок», «родительство», «главенство», «хитрости», «наследование», «определение отцовства», «права родителей», «совершеннолетие». А как же тогда с «несовершеннолетием» с «обязательным образованием», с «обязанностью содержать ребенка»? А существует ли «обязанность развлекать ребенка»? Могут ли Макс и Мориц требовать у отца, чтобы тот строил из себя перед детьми шута, как только им наскучит пребывание в кроватке с сеткой? Сухой теорией сыт не будешь, ты сидишь за родительским обеденным столом, выуживаешь фрикадельку из подмигивающего жировыми глазками супа и хочешь оказаться сиротой.
Твердое желание оказаться сиротой присуще не только буржуазным Мальчикам-в-Матроске: медвежата, зайчата, а также дети строительных рабочих, продавцов, трамвайных кондукторов, даже отпрыски королей, детеныши кротов и муравьедов, сыновья судей, врачей, канатоходцев, даже дети самих детей, — все они желают, чтобы раз и навсегда наступил миг, когда они обретут истинную независимость, доступную только сиротам.
И гимназистка с Новейшей Звезды, гимназистка с длинными косами и в сандалиях, по-прежнему участвующая в деятельности молодежного Красного Креста, одержима сходными устремлениями: ей хочется отправиться со своими ровесниками, в рюкзаке — песенник уличного гитариста, ветер развевает ленты на лютне, спортивная обувь, юбка с национальным рисунком и белые носочки, гороховый суп с копченостями, сваренный в котелке, между двумя валунами уже выбивается из влажного хвороста голубое пламя, гороховый суп уже пузырится на огне, призрачные ночи заставляют пузыриться и болотную трясину, — и эти пузыри можно наблюдать, подогревая пантеистическое восприятие природы, одновременно и в болотной трясине, и в котелке с гороховым супом, — да, почувствовать себя сиротою можно и на такой тропе.
Социалистическая молодежь, студенты и старшие школьники, сняли на конец недели хижину «друзей природы» в альпийской пойме; на круглой вершине Этчера еще лежит снег, альпийские галки, не ударив крылом, возносятся по воле ветра к скалистым стенам, желтым от альпийских примул.
Руководитель группы по имени Макс отпирает дверь хижины, распахивает деревянные ставни: принести воду, развести огонь, распаковать съестные припасы! Кто-то прихватил с собой бинокль, и теперь каждый может, покрутив колесико, взглянуть на покрытую снегом вершину Этчера. В отшлифованном глазке цейсовского бинокля мечутся туда и сюда альпийские галки. Руководитель группы говорит дочери Соседа: — Вот тебе бинокль, покрути колесико, наведи на резкость, — и это звучит как объяснение в любви. Студент философского факультета Феликс после еды уходит с лопатой за хижину и, не жался сил, закапывается по самое горло в усеянную хвойными иголками землю, затем призывает товарищей и, обращаясь к ним, — только голова торчит из земли наружу, как гриб, — говорит об умерщвлении плоти, об индийской аскезе, йоге и харакири, о Лао Цзы и дао, о Ганди и его блистательной борьбе против бремени белых, то есть против нас с вами, — и это тоже объяснение в любви, и все внимательно его слушают. Ни руководителю группы Максу, ни прочим участникам вылазки на лоно природы не приходит в голову задаться вопросом, чего ради студент философского факультета Феликс закопался в землю по самое горло; каждый ищет свой путь и, найдя, идет по нему; тайна человеческой индивидуальности, не исключено, сокрыта в лесной почве, под заснеженной вершиной Этчера, под крылами альпийских галок, в упругих стеблях альпийских примул: кто ищет, тот всегда найдет. Счастливчик Феликс!
На лоне природы в выходной день совершенно не обязательно строго придерживаться партийной линии; вечером, у погасшего костра на лесной опушке актер Отто декламирует рильковского «Корнета», белокурая дочь Соседа, прислонясь к дереву, смотрит голубыми глазами, — как жаль, что во тьме голубизну не заметишь, но все и так знают, что глаза у нее голубые, а смотрит она не на Отто и не на догорающий в костре хворост, а в ночную даль. Объяснение в любви со стороны Отто звучит недвусмысленней, чем признания Макса и Феликса, этому его учат в театральной школе, он не ходит вокруг да около, не носит очков, которые приходится снимать, прежде чем начнешь целоваться. Трубадуры из числа социалистического студенчества, — Макс, Феликс и Отто, — съехались на турнир, любовное ристалище в альпийской хижине «друзей природы» — это тоже путь, — пусть только на выходные, — почувствовать себя сиротой и освободиться от родительской опеки.
Но в воскресенье вечером, самое позднее — в понедельник утром начинается возвращение в родительский дом, по лестнице на третий этаж, в так называемую докторскую квартиру, на Новейшую Звезду; восхождение по этой лестнице ничуть не веселее описанного несколько выше похода по Рингштрассе. Это детское шествие неминуемо возвращает за семейный обеденный стол, а положит фрикадельку в суп кухарка Мария или родная мать, значения не имеет; темница она и есть темница, ребенок чувствует себя узником, бывают, конечно, и благородные узники: Ричард Львиное Сердце в Дюрнштайне, Мартин Лютер — в Вартбурге, Наполеон — на Эльбе, мускатель и охота на зайцев, даже стрельба по куропаткам. И хотя, конечно, нашпигованный фазан и мозельское, подаваемые тюремщиком, громыхающим связкой ключей, это все равно лучше селедки с водою, но сомнительная ария Флорестана о свободе прозвучала бы в обоих случаях как застольная песня, кто бы ни взялся ее спеть, Матросик или белокурая гимназистка.
Одним словом, до тех пор пока под Век Ребенка не подведут серьезную законодательную базу, свобода, предоставляемая юношеству, так и останется игрушечным слоном на глиняных ногах; пока родителей не станут штрафовать за то, что они осмеливаются возразить своим детям, а государство не начнет выплачивать стипендии всем, кому не исполнилось еще двадцати одного года, введя в школе систему материальных поощрений на премиальной основе и одновременно освободив пятнадцатилетних матерей от необходимости учиться дальше, пока не произойдет всего этого, Век Ребенка так и останется фарсом, и все идеалистические попытки героических детей освободиться от родительской опеки увязнут в песке.
Что же в таком случае остается пусть и великовозрастному Матросику, кроме того, чтобы отправиться к причалу Дунайского пароходства и обратиться к капитану какого-нибудь прогулочного пароходика, а то и к капитану баржи со словами: — Я сыт по горло своими родителями, возьмите меня с собой в море! А гимназистка в сандалиях лишена даже такой гипотетической и фантазийной возможности; все, что дано ей в пятнадцать лет, это записаться в школу танцев: вальс, поцелуй ручки, затянутой в лайковую перчатку, прогулка вдвоем в перерыве между двумя танцами, флирт на домашнем балу, «можно проводить вас домой после танцев», — все это в прошлом. Флирт в школе танцев, искусно уложенные локоны, — крупнобуржуазные или мелкопоместные страстишки, с французской аккуратностью подстриженная зеленая изгородь вокруг нарастающих вожделений; все это не беда для какой-нибудь шестнадцатилетней графини, в семнадцать она выйдет замуж и ровно через 9 месяцев толстощекий наследник родового титула окажется на расшитой золотыми коронами подушке. Но кому придет в голову думать о благословленных церковью возможностях улизнуть от родителей, сидя у костра в альпийской пойме? Кто станет предаваться мечтаниям, подобающим разве что барышням из пансиона, и вместе с тем изучать бюхнеровского «Войцека» для выпускного экзамена по немецкому языку, изучать, с восторгом интерпретировать, возносить до небес?