Благородный топор. Петербургская мистерия - Р. Моррис

Виргинского эти слова почему-то неизъяснимо тронули. Действительно, жизнь уходит в забвение, и ее не возвратить. Стоит поменяться местами, и возникает ощущение, что этот гаер видит изнутри его душу, озвучивает его мысли.

Довольно скоро они опять остановились. Что-то новое в их смехе, напряженном волнении вывело Виргинского из задумчивости. Отблескивая кокардами в тускловатом свете витрины, офицеры договаривались о деньгах. Несомненно, это и есть то место — вон и пристройка сбоку.

Офицеры о чем-то негромко спорили. Воспользовавшись этим, Виргинский за их литыми спинами проскользнул вниз по лестнице — в темноте, чуть не запнувшись на нижних ступеньках. А впрочем, туда ли он попал? Вопреки ожиданию, голоса у входа начали отдаляться.

Постепенно привыкнув к полутьме, глаза различили массивную дверь. Руки сами нащупали шнур от колокольчика. На звонок никто не отвечал.

Мало-помалу Виргинского начали разбирать сомнения, причем в себе самом. Как так получилось, что он поддался соблазну увязаться за теми офицерами? В таком поведении, если вдуматься, не было ни логики, ни последовательности. Несмотря на раздражение, Виргинский, однако, был доволен тем, что он все еще, пусть и отчасти, способен на подобный самоанализ. Значит, рассудок ему еще не изменил. Если место все же то самое, то он, возможно, добрался до него по старой памяти; так сказать, по протоптанной дорожке. А если так, то и за офицерами он увязался из того, чтобы как-то свалить на них порочность своего поступка, частично снять с себя ощущение вины. Может, они и знать не знали, кто такая мадам Келлер, а просто шли себе мимо и здесь оказались по чистому совпадению. И вся эта греховность с лицемерием лежит исключительно на нем. Они же, наоборот, невинны как агнцы, по крайней мере, в этом смысле. А коли так, то будь они трижды прокляты!

В двери неожиданно открылось похожее на заслонку окошко, обнажив резанувшую глаза прогалину света. Изнутри доносился шум голосов, отзвуки развязного смеха.

— Здравствуйте, — наугад сказал Виргинский, невольно сощурившись.

— Чего изволите? — спросило его хрипловатое контральто с различимым акцентом.

— А… А Лиля здесь? Мне бы с ней поговорить. — В этот момент где-то в помещении грянул раскат хохота. Столб слоистого от табачного дыма света и взрыв смеха словно слились воедино, своим воздействием заставив Виргинского болезненно съежиться. — Скажите, что это Виргинский.

Заслонка защелкнулась. Спустя какое-то время дверь отворилась, и на пороге очертилась хрупкая, как статуэтка, девичья фигура. Дверь за нею тотчас же захлопнулась.

— Павел Павлович? Откуда вы здесь?

— Лиля? Лиля, это вы, да? — Виргинский различил ее скупо освещенный силуэт лишь мельком. Но уже краткого взгляда было достаточно, чтобы заметить некую перемену в ее внешности.

— Конечно же я, — отвечала девушка. — Что это с вами? Вы как-то странно спрашиваете.

— О-о, я вижу, у вас новое пальто.

— Да, и что?

— Даже с меховой опушкой.

— Ну, и что такого?

— Видно, дела идут как надо.

— Павел Петрович, умоляю, зачем вы так. Это совсем не то, что вы думаете.

— И каково оно, когда вас трогают руками?

— Павел Петрович, умоляю!

— Наверно, получаете от того удовольствие? Иначе, зачем же этим заниматься, если оно не в усладу…

— Павел Павлович, это жестоко!

— Вздор! Неужто мужчина и женщина не могут со всей откровенностью называть вещи своими именами? Ведь так? Да разве я могу вас судить. У меня и права такого нет. Лицемерие, вот что я ненавижу. Насчет всего этого.

— Так что же? Что с этой вашей правдой? Что мне от нее?

— Вы не можете меня о том спрашивать! Вернее, ловить меня на моем же ответе. Вы лишь должны понять: нам нельзя строить наши отношения на лицемерии и лжи! Я должен знать правду!

— Так уж и хотите? — спросила она с запальчивостью; Виргинский даже опешил. — Что ж, я скажу. Скажу лишь одно. Эта дверь захлопнулась сейчас за мной навсегда. Теперь я уже никогда, никогда не вернусь ни в это место, ни в эту жизнь. Лучше с собой покончу и на Вероньку руки наложу!

Она толкнулась мимо, да так, что, несмотря на ее миниатюрные пропорции, Виргинский буквально отлетел. В эту секунду он вдруг отчетливо ощутил, что более всего ему хочется ее ударить, причем чем больней, тем лучше.

— Ваш Горянщиков..! — крикнул он вслед.

Замерев на середине лестницы, она обернулась — высвеченный фонарем призрачный силуэт.

— Что — Горянщиков? — не спросила — потребовала она. И в самом деле, что? Как-то само вырвалось. Виргинский собирался сказать, что видел его голову в колбе, однако вместо этого мстительно воскликнул:

— Он был одним из них, разве не так? Я замечал это по вашим глазам, когда видел вас вдвоем, — страх, что он вас нечаянно выдаст. А? А у него, наоборот, во взгляде что-то такое гнусное и вместе с тем злорадное, властное.

— К вам это все не имеет никакого отношения.

— Что ж. Никакого так никакого. В самом деле, кто я такой, чтоб учинять вам подобный допрос. Я даже сам удивляюсь, как вы такое допускаете. Действительно: вы сами вольны решать, как поступать со своим телом, с кем ложиться в постель, и по какой причине. Я же здесь и вправду ни при чем.

— Ну вот и хорошо, — сказала она, все еще медля уходить.

— Лиля. — Да?

— Он мертв. Горянщиков. Я как раз пришел, чтобы это сообщить.

Скудный свет помешал разглядеть выражение ее лица.

— Мне пора, — сказала она односложно, прежде чем бесшумно скрыться наверху лестницы.

Виргинский уткнулся лицом в ладони.

Глава 10

И ВНОВЬ ПОД САЛОНОМ МОДИСТКИ

Порфирий Петрович прикурил, заодно оглядев в мерцающем огоньке спички подвальные стены. Выхваченная из темноты дверь с окошком-заслонкой смотрелась неожиданно внушительно. Спичка догорела до пальцев; пришлось бросить. Вместе с тем исчезла и дверь. Порфирий Петрович сморгнул, словно пробуя темноту ресницами на ощупь. Безуспешно подождав, пока кто-нибудь ответит на неслышный уху звонок, осмотрительно кашлянул — скорее машинально, чем по необходимости. Честно признаться, ощущение такое, будто за ним, несмотря на темень, кто-то следил. В подобные минуты Порфирий Петрович непроизвольно ловил себя на некоей нарочитости своих действий.

Наконец в двери приоткрылось окошко, вытеснив наружу столбик света.

— Слушаю, мой господин?

— Мадам Келлер?

— А что, мы с вами знакомы?

— Нет, но очень бы хотелось.

Ее смех — звучное сипловатое контральто — словно подчеркивал разом и неприличие и абсурдность подобной затеи.

— Что ж, мне очень даже по душе новые знакомства, особенно с солидными господами вроде вас.

Открывшая дверь особа оглядела гостя с улыбкой скорее ироничной, нежели кокетливой. Но, даже несмотря на это, а также на возраст (судя по всему, хозяйка разменяла уже пятый десяток), сердце у вошедшего при виде этой женщины гулко стукнуло. Причем дело здесь было не в привлекательности ее, а, скорее, во взгляде, исполненном эдакой хищной искушенности. Лицо, изнуренное привычками, о которых можно лишь догадываться. И едва ли не самая изнурительная из тех привычек — открывать двери незнакомцам и, угадывая при этом их потаенные склонности, стремиться насытить их порочные аппетиты. Ее улыбка раздевала донага, скрывая при этом готовые цапнуть зубы.

В ней не было ничего от сводни или от куртизанки. Модное, подобранное со вкусом, даже с некой целомудренностью, платье, подчеркивающее ее до сих неплохо сохранившуюся фигуру. Держалась она с некоторой надменностью, но видно было, что это напускное — иного ждать и не приходилось. (Такое, кстати, с легкостью лечится увесистой пощечиной, но, право, какой же воспитанный мужчина поднимет руку на женщину.)

Порфирия Петровича провели в коридор — кстати, вопреки ожиданиям, интерьер вполне благопристойный, даже сдержанный. Не какой-нибудь вульгарный бордовый плюш, а зеленоватые, чуть чопорные пастельные тона; на стенах — офорты с лошадьми. На суть заведения намекала лишь узость коридора, вынуждающая проходящих по нему интимно льнуть друг к другу.

Мадам Келлер протянула руки снять с гостя шубу — жест, Порфирия Петровича слегка настороживший. Отрешиться от одежды, пусть и верхней, в подобном заведении — это уже не безделица, а некое намерение. Кроме того, шуба здесь — хоть какая-то видимость защиты (даром, что от такой вот улыбки оберега попросту нет и быть не может). Странно и то, как ему вдруг захотелось, едва лишь войдя, уже поскорей отсюда ретироваться. Нет, шубу лучше оставить; в конце концов, таково желание клиента.

На его неуверенность она мгновенно отреагировала язвительной улыбкой.

— Мадам Келлер, — не стал терять времени Порфирий Петрович, — я из следственного управления.