Зона обстрела (сборник) - Александр Кабаков

Короче, № 1 шел по скользкому под снегом московскому асфальту и думал о том, что если так пить, то обязательно скоро умрешь, а по-другому он пить не может.

Мысль эта, хотя и привычная, давно лишившаяся первоначальной энергии, когда-то, во времена первых вспышек, в ней заключенной, все же отвлекла от передвижения по пересеченной столичной местности, и пешеход на короткое мгновение утратил необходимую координацию движений. Нога чуть легче, чем следовало, не совсем точно встала на зимнее покрытие родной городской почвы, трение между подошвой – вообще-то нескользкой – и настом резко уменьшилось благодаря тончайшей водяной прослойке и силам поверхностного натяжения… И не успел бывший инженер осмыслить физическую природу явления, как его

повело в сторону,

подбросило,

руки его взлетели, будто он намерился хлопнуть себя в изумлении по бокам (при этом в левой взлетел и тяжелый, внесший дополнительный дисбаланс портфель со всяким газетно-журнальным барахлом),

и всею правой стороной, включая лоб под вязаной шапкой, дужку очковой оправы, бок сверху донизу и колено, несчастный трахнулся о фонарный столб и об укрепленный на этом столбе рекламный щит.

Будьте же прокляты отныне и вовеки сигареты Sovereign, естественно подумал № 1, вместе с их английским качеством!

Последствия – частично наступившие сразу, частично обнаруженные вечером, когда разделся, – оказались менее разрушительными, чем могли быть. Очковую дужку он выправил немедленно, зажав портфель между ног: просто разогнул до первоначального вида. Лоб потрогал и убедился, что шишка без царапины и крови нет. Одежду справа отряхнул от перешедшей на нее со столба грязной влаги – почему столб не только мокрый, но и грязный, думать не стал, просто обругал страну. Постоял немного, прислушиваясь к общему сотрясению организма и саднящим отдельным его частям, убедился, что существенных повреждений нет, и пошел дальше осторожно.

Но ход его размышлений после столкновения с реальностью резко изменил направление. И теперь № 1 уже не думал конкретно об алкоголизме, а вообще о жизни.

Самой большой загадкой для него – несмотря на вполне зрелые и даже немолодые годы, достигнув которых, люди обычно худо-бедно разбираются в тайнах мироздания и человеческой природы – оставалось само отделение человека от окружающего. Формулировка невнятная, поэтому попробуем проиллюстрировать ее путем описания несложного эксперимента.

Возьмем человека и посадим его в обычную комнату. Ковер протертый, стол письменный под бумажным культурным слоем, кресла, диван, укрытый пледом, шкафы с прочитанными большею частью книгами, умеренный налет пыли на всем, серый свет из окна… И никого больше нет во всей квартире, кроме нашего несчастного подопытного. Тишина, только иногда за сухой штукатуркой ненесущей стены тихо стонет местное привидение – поселившееся, скорее всего, в старых трубах и забитых мусором вентиляционных ходах. Тишина… Проходит пятнадцать минут, полчаса… Испытуемый старается мысленно определить свое место во Вселенной. Он вспоминает мелкие подробности давно минувших событий, чтобы удостовериться в своем в тех событиях участии; он прислушивается к перистальтике собственного кишечника, чтобы получить подтверждение физическому присутствию тела в пространстве; он одновременно старается проследить и зафиксировать сами эти умственные процессы, надеясь таким образом уверить себя и в психических проявлениях принадлежащей ему личности…

Истекает час.

После чего несчастный плюет на безрезультатные усилия, придя к твердому относительно себя убеждению, что не существует, что является фикцией, духовной рябью на поверхности всеобщей Пустоты (она же Ничто, она же Все, она же Бог), и идет на кухню варить сосиски.

Тому, чья бездумная самоуверенность подсказывает другой вывод, мы предлагаем проделать описанный опыт над самим собою – и, если у него хватит терпения и беспристрастности, он будет вынужден согласиться с нашими заключениями.

Мыльный пузырь, взявшийся из ничего, из мутной жидкости; и вдруг раздувшийся; засиявший всем спектром «каждый охотник желает знать, где сидит фазан»; заключивший в себе строго определенную часть пространства; и поплывший, неся это пространство в себе, по воздуху; озаряя радугой недалекое окружающее; пересекая косой пыльный столб, тянущийся от окна – и вдруг погасший; превратившийся в небольшое количество микроскопических брызг; исчезнувший навсегда.

Это вы и есть, уважаемый.

И я.

И мой № 1 тоже.

А скрытое секунду назад в пузыре пространство сольется с пространством общим, присоединится к мировой душе, что и даст нам жизнь вечную, где нет ни печали, ни вздохов.

Так думал наш герой, плетясь по грязи, по снегу, смешанному с грязью и слезами забрызганных машинами девиц. Я растерял, он думал, чувство связи с бесчисленными внешними мирами, что скрыты за сомнительностью лиц.

Вот люди, думал он, они все вместе идут по скользким улицам столицы, а я? Я одинок и людям чужд. Мне это горько? Нет, сказать по чести, ни их миры, ни скучные их лица не входят в круг моих насущных нужд.

Несимпатичны мне их быт и нравы, обычаи и жуткие манеры, хотя я сам недалеко ушел… Да, думал он, друзья, наверно, правы: я полностью утратил чувство меры, и вечно раздражен, и неприлично зол…

Последнее соображение оказалось со сбитым ритмом. Так что, понятное дело, № 1 не мог не зайти в оказавшуюся, как по заказу, на пути закусочную-бистро. После пережитого он особенно осторожно ступил на крыльцо из искусственного мрамора, скользкого и в хорошую погоду, и потянул на себя дверь, на которой так и было написано – «на себя». Конечно, будь он не так раздерган душевно, № 1 обязательно обратил бы внимание на намек, заключавшийся в этой рекомендации: мол, тяни, тяни на себя одеяло, занимайся, как привык, только собою, копайся, жалей себя…

Но он, погруженный в свои банальнейшие размышления, казавшиеся ему чрезвычайно глубокими, никакого внимания на надпись не обратил.

Выпивая первые в очередной серии пятьдесят и вторые пятьдесят, потирая при этом ушибленный лоб и морщась от ощущений в правом боку, № 1 продолжал думать о других людях – и о себе, конечно, тоже, но применительно к отношениям с иными.

Он хорошо знал, что способности понимать других лишен от рождения и с годами не приобрел – а ведь, казалось бы, естественным путем накопившийся опыт должен был кое-что дать. И иногда возникала иллюзия, что некоторое понимание все же пришло. Ну, допустим, если не вообще человечества, то его женской части, с которой времени провел много, больше (как всякий, если задуматься, хотя бы женатый мужчина), чем с мужиками. Пожил, побеседовал, поспал, поел совместно, поездил по свету вдвоем, понаблюдал и почувствовал все возможные психические и физиологические проявления… Были – немного, но были – и иностранки… Всего же, по грубой оценке (к подсчетам он относился брезгливо), подходило к трем сотням.

Но так ни черта и не понял.

То есть вообще-то он знал про них многое, но отвлеченно как-то, а на практике свои знания применить совершенно не умел.

Вот – рассмотрим только один пример – познакомился он как-то на региональном совещании с некой научной работницей.

Давно дело было, еще во времена региональных совещаний и научных работников обоего пола…

Да, так вот: познакомился. Вышли, конечно, в буфет раньше перерыва в запланированных сообщениях, взяли кофе независимо друг от друга. Кандидат наук из Уфы была росту весьма высокого для своего поколения – лет тридцать пять, в акселерацию не поспела включиться – и хорошего тридцатипятилетнего сложения. Такое женское сложение простыми соотечественниками героя называется «все при ней», и следует признаться, что и № 1, хотя был человеком образованным в силу окончания университета и обильного в юности чтения, тоже высоко ценил эти крупные произведения природы. Встречаются они на родине не так уж часто, как это может показаться. Вернее, вообще толстых полно, но, как правило, размеры их распределяются неравномерно: спина широка, а бедра не очень, живот обширный, а с противоположной стороны плосковато, ноги крепкие, но в длину небольшие, волос и зубов не избыток… Один сослуживец грубо относил этот тип к породе «уральская низкожопая», и, если честно, определение, злое, конечно, и даже русофобское, было точным и остроумным.

Но кандидат наук Надя представляла собой совершенно иное зрелище. При обладании многими этническими достоинствами – от выпуклых икр, наводящих на мысль о токарных, по дереву, работах, до высокой, крепко уложенной прически из светло-золотых волос, одноименных сорту белого высококачественного хлеба – она имела и ряд существенных личных особенностей. Например, ноги ее были нетипично длинны и в общем стройны, живот не выдавался более положенного однажды родившей, бедра же, напротив, сильно выступали по обе стороны явственно обозначенной талии… Ну, и все остальное соответственно.