Булгаков и княгиня - Владимир Алексеевич Колганов

– Радость моя! Не комильфо – это то, что ниже. А я гораздо выше, знаете ли, – судя по тону, Лизонька слегка обиделась.

Далее следует вопрос по существу:

– А как называется этот ваш роман?

– Название я выбрала простое – «Сезан».

– Но почему именно Сезан? Чем не понравился вам, скажем, Модильяни? – это я спрашиваю.

– Ничего не могу к этому добавить.

Что ж, пусть будет Сезан. Хорошо хоть не Ван-Гог – было бы обидно за любимого художника. Ну ладно, с названием кое-как разобрались, а остальное…

Наконец, слово взял Семён Васильевич Евдох. Как и положено, по завершении культурного мероприятия следует подбить итоги:

– Дамы и господа! Я вот что вам хочу сказать. Как невыносимо, когда холодные, самовлюбленные, абсолютно полые люди примазываются к мировой культуре! Нет, это не мои слова. Но очень кстати вспомнилось. Честно говоря, я бы тоже не стерпел. Да можно ли молчать, когда чуть ли не дословно списывают, когда заимствуют светлые идеи, когда воруют у тебя, по сути, самое дорогое, что ещё осталось в жизни – возможность писать то, что приходит в голову. Да что там говорить – грех, великий грех отбирать хлеб у тех, кто добывает его тяжким писательским трудом.

– Браво, мэтр, – поддержал патлатый мужик.

– Всё именно так, – подтвердила бритоголовая Эльза Карповна.

– И вот ещё что скажу, – продолжал Семён Васильевич. – Слава Богу, есть ещё у нас авторы, способные постичь суть происходящего в стране, дерзающие совершить гражданский подвиг ради своего народа. Честь и хвала им! – и уже под дружные овации: – Кстати, спешу вам сообщить, что госпожа Улючевская с романом «Сезан» вошла в шорт-лист литературной премии.

Да кто бы сомневался… Сегодня премию дадут роману о бомжах под названием «Сезан». Завтра «Эль Греко» обзовут поэму о путанах… Так и живём. Подумалось вот о чём. Неужто в литературе дела так плохи, что графомана превозносят до небес только за то, что он придерживается якобы прогрессивных взглядов, а сделанные второпях дневниковые записи называются романом?

И вот сижу на скамейке у пруда, раздумываю: стоит ли писать, если рассчитывать на эту вот читающую публику? А что мне остаётся? С другой стороны, если вдруг не повезёт, причина вроде бы ясна – читатель виноват. Дальше больше – оказывается, не тот народ, не та страна. И вообще, всё совсем не то – не то, что хочется. Однако нельзя же при каждой неудаче взять и поменять страну. Так только варежки весной меняют на перчатки.

IX

Честно говоря, ко времени последнего приезда в Москву роман я с Божьей помощью всё же написал. А что замыслено было на баррикадах, у гастронома на Смоленской, у пруда – так это осталось на потом. Надо же услышанное и увиденное сперва переварить, дождаться, когда в сознании возникнет некий образ. Правда, небольшую пьесу на эту тему я всё же предложил театру. Ну а пока, продолжая по ночам сторожить музей на Большой Садовой, пытаюсь протолкнуть роман в какой-нибудь журнал. В первом же через неделю получил отлуп. А вскоре отказы эти на меня посыпались, как дождь на путника, оставшегося без зонта. Нет, думаю, так не пойдёт. Что я им, пацан, чтобы бегать по редакциям! Сначала было решил пойти по адресу и дать кому-то в ухо… Но прежде, чем скандалить, полагалось бы спросить:

– А почему отвергаете будущего классика?

Вот с этим и пришёл. Маленькая комната, большую часть которой занимали огромный шкаф и письменный стол, по своему виду предметы вполне типичные для заводской бухгалтерии или судебной канцелярии. В этой убогой обстановке явно неуместным казался бронзовый канделябр, стоявший на столе – видимо, подарок сослуживцев к юбилею.

Рецензент встретил меня вежливой улыбкой.

– Очень приятно, – промолвил он и поспешил представиться: – Перчаткин Кузьма Иванович. Прошу садиться.

Я сел на стул.

– А вас как зовут? – ласково глядя на меня, спросил Перчаткин.

– Афанасий… то есть Михаил… Михайлович, – так растерялся… не знаю, что и говорю.

– Очень приятно! Очень! Ну-с, расскажите немного о себе. Где учились, с кем пришлось сотрудничать, кто давал вам первые уроки? – По-прежнему нежно глядя на меня, Перчаткин изобразил на своём лице внимание и даже малую толику сострадания, которое педагог испытывает к нерадивому ученику.

– Да вот, учился на врача, – больше я и не знал, о чём сказать.

– Ну да! Да! Конечно! Теперь все классики учатся сначала на врачей. Почти как Гриша Горин или же Арканов…

– Это кто ж такие?

– Не знаете? Впрочем, откуда же вам знать, – посетовал Перчаткин. – Да, о чём это я?.. Литинститут когда изволили закончить?

– Я же говорю… медицинский факультет… там, в Киеве.

– Ну ясно, в Киеве. Кто бы сомневался, – изобразив на лице некое подобие расстроенных чувств, Перчаткин кряхтя встал и подошёл к огромному шкафу, доверху заполненным толстенными папками, по виду чуть ли не пудовыми.

– Вот работёнка-то! – вздохнул Перчаткин. – Тут семь потов сойдёт, пока отыщешь нужный экземпляр. Вы перед тем, как нам отдать, не взвешивали?

– Кого?

– Да кого ж ещё? Роман, – с усмешкой пояснил Перчаткин. – Если знать точный вес, я его сразу опознаю. У меня на это глаз намётанный. Может быть, хоть, сколько там страниц, запомнили?

– Триста две страницы, – ответил я. – Это если не считать титульного листа.

– Значица, триста три, – задумчиво произнёс Перчаткин и резким движением выдернул из шкафа знакомую папку с розовой тесёмкой. Это и был написанный мной роман.

– Ну что ж, – сказал рецензент, взвесив на руке папку с рукописью. – Здесь чувствуется несомненный талант. Способность описать пейзаж, подробности жизни главного героя, его биографию, родственников до пятого колена… Да, скажу вам, для этого нужна большая голова, – он с сомнением покосился на мою вполне обычных габаритов голову. – Жаль только, нет у вас соавторов. Помнится, когда я работал цензором в академическом журнале, так там… Ну да это дело наживное, – Перчаткин развязал тесёмки, водрузил на нос очки и стал читать.

В молчании прошло несколько минут…

Тут зазвонил телефонный аппарат. Неторопливо сложив в папку рукопись и завязав тесёмки, Перчаткин снял трубку с аппарата и недовольным голосом столоначальника в главном офисе «Газпрома» сказал:

– Да! Слушаю! У аппарата! – и вдруг лицо его расплылось в очаровательной улыбке, глаза заискрились, как на рождественской ёлке бенгальские огни, морщины разгладились и даже слышно было, как сердце застучало быстро-быстро: – Андрюша, ты ли это? Сколько лет! Ну, как здоровье, как семья? Так… так… Я очень рад… Рассказы? Что ты, дорогой!