Викторианки - Александр Яковлевич Ливергант
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В отличие от города, пасторат производил впечатление самое отрадное, был, можно сказать, оазисом в пустыне. В 1853 году, за два года до смерти Шарлотты, у нее недолго гостила Элизабет Гаскелл и сочла пристанище Бронте, где к тому времени оставались только Патрик и старшая дочь, идеальным местом для жизни; в ее представлении, чистый (в прямом и переносном смысле) дом Бронте был своего рода антиподом заброшенного Ховорта:
«Все в доме дышит неукоснительным порядком, самой утонченной чистотой. На ступеньках ни соринки, оконные стекла сверкают, точно зеркало. Чистота и в самом доме, и снаружи поистине непорочна».
Непорочна и аскетична: в доме нет ничего лишнего, ни ковров, ни занавесок (Патрик, говорили, боялся пожаров), ни дорогой посуды. Как в Марш-Энде («Джейн Эйр»), «все выглядело одновременно и видавшим виды, и бережно сохраняемым». Аскетична была и еда, никаких разносолов: поридж, картошка, хлеб, масло; мясо, как говорится, по большим праздникам – и не потому, что не хватало денег, на 170 фунтов в год пасторского жалованья прожить в провинции, не роскошествуя, можно было даже большой семье вполне сносно. Дело было в умеренности, аскетичном образе жизни и мыслей скромного, богопослушного хозяина дома; это про таких, как Патрик Бронте, говорят «Не от мира сего».
Большой дом, чуть ли не вдвое больше торнтонского, и такой же просторный, заброшенный, заросший мхом и васильками сад, где дети, все шестеро, играли целыми днями, были главным преимуществом нового «местожительства» Патрика Бронте. Главным же недостатком были вовсе не нехватка воды, привкус сажи во рту и свирепый ветер, не возросшие обязанности приходского священника, – а отсутствие у него прочных дружеских связей, их Патрик Бронте при его нелюдимости наживет в Ховорте еще не скоро.
«Будь я в Дьюсбери, – жалуется он своему давнему приятелю, такому же, как и он, приходскому священнику Джону Бакуорту, – и я не испытывал бы недостатка в добрых друзьях. Будь я в Хортсхэде, и я бы с ними, пусть и изредка, виделся. Будь я в Торнтоне, нашлись бы люди, которые бы меня утешили, – но ведь я в Ховорте, чужой среди чужих».
Ховорт, перефразируя слова ключницы Нелли из «Грозового перевала», «был не расположен к чужакам». А между тем, спустя год после переезда семьи в Ховорт, «чужак» Патрик Бронте очень нуждается в утешении. В сентябре 1821 года от рака матки (следствие частых родов) умирает, промучившись несколько месяцев, любимая жена Мария, и сорокачетырехлетний приходской священник остается вдовцом с шестью совсем еще маленькими детьми на руках. «О Господи, бедные мои дети!» – твердила перед смертью Мария; о любимом муже она в это время не думала.
В «Биографии Шарлотты Бронте» Элизабет Гаскелл склонна демонизировать отца семейства, и это при том, что за жизнеописание его знаменитой дочери она взялась по его же просьбе; Патрик стремился оградить память Шарлотты от домыслов жадных до сенсаций биографов, критиков, журналистов, создать точный и достойный образ автора «Джейн Эйр» и «Шерли» и считал, что такое жизнеописание по плечу только Гаскелл – известной писательнице, рассудил, как видно, отец, поверят. И поверили – и в том, каким ей виделся хозяин дома. Во многом это с ее легкой (а верней, тяжелой) руки Бронте воспринимается нами как жестокосредный домашний тиран, погруженный в себя и равнодушный к судьбе своих близких.
А между тем этот тиран почти целый год трогательно ухаживает за больной женой, собственноручно лечит ее, следуя советам популярного в те годы Грэма, автора «Современной домашней медицины», рекомендовавшего давать больному раком «столовую ложку бренди с водой четыре раза в день». А между тем это он – вместе с Элизабет Брэнуэлл, сестрой покойной жены, приехавшей помочь зятю по хозяйству «во исполнение своего долга», да так и оставшейся в доме на многие годы, – выхаживает детей, заразившихся, как раз когда их мать лежала при смерти, скарлатиной, болезнью, в те времена почитавшейся смертельной. Да и в более спокойные времена Патрик, человек лишь с виду суровый, необщительный, обладающий, как сказал про себя Рочестер в «Джейн Эйр», «неотполированной нежностью сердца», уделяет детям немало внимания, опекает их: читает им вслух, и не только Священное Писание, гуляет и разговаривает с ними, вникает в их нужды и горести, а позже занимается их образованием.
Когда Мария умерла, безутешный муж горько ее оплакивал.
«Никогда прежде не приходилось мне видеть, чтобы кто-то испытывал столь же непереносимые муки, – пишет он спустя месяц после смерти Марии тому же Джону Бакуорту. – И, отмучившись более семи месяцев, она отошла с Иисусом в сердце в чертоги вечной славы… с убежденностью, что Христос ее спаситель, а Небеса ее вечный дом».
Но, как говорится, жизнь продолжается. И не проходит после смерти Марии и трех месяцев, как Патрик Бронте – думая, быть может, не столько о себе, сколько о детях-сиротах, – трижды сватается. Сначала – к Элизабет Ферт, дочери своих давних бредфордских знакомых, крестной матери двух его старших дочерей. Увы, вдовец со скромным жалованьем приходского священника и шестью детьми Элизабет никак не устраивает. Патрик, однако, не отчаивается и зимой 1822 года, находясь в Кигли, городке по соседству, где он читает проповедь в Миссионерском обществе, делает предложение сестре местного священника и приятеля Изабелле Дьюри, но и Изабеллу перспектива брака с многодетным отцом не вдохновляет. В письме подруге она называет предложение «бедного мистера Бронте» «слишком смехотворным, чтобы всерьез о нем говорить».
И от полной безысходности вспоминает про свою давнюю любовь Мэри Бердер сначала пишет, чтобы выяснить, замужем ли она, ее матери, в письме не без задней мысли расхваливает свой ховортский дом, своих послушных и ласковых детей, а также свое вполне приемлемое финансовое положение. А затем, узнав окольным путем, что Мэри не замужем, пишет ей уже напрямую, однако в ответ получает резкую отповедь:
«Если между нами и существовала одиннадцать или двенадцать лет назад дружеская связь, то ее больше нет и возобновиться она не может ни при каких обстоятельствах».
С настойчивостью, достойной лучшего применения, в январе 1824 года Патрик пишет ей вновь: «Я ни минуты не сомневаюсь, что, будь Вы моей, Вы были бы счастливее, чем сейчас…», ответа, однако, не получает и, рассыпавшись в извинениях, отступает. Это была последняя
