Corvus corone - Николай Верещагин

Это был странный разговор, не похожий на обычный застольный треп.

О таких вещах говорилось обычно с шуточками, с ленцой, а Коля «выступал» с таким жаром, будто сию минуту собирался все проблемы решить. Вранцов слушал и смотрел на него с удивлением. Прежний запал юности неведомо какими путями еще сохранился в нем, что–то давнее, еще студенческое было в той горячности, с которой он доказывал, рассуждал, хотя никто, собственно, и не спорил с ним. Как только умудрился Везенин сохраниться таким нетронутым, в каких только палестинах все эти годы проспал? Послушать его, так не то что сорок, и тридцати мужику не дашь. Он сам, хоть и был на год старше Везенина, прежде этой разницы никогда не ощущал. Даже наоборот, в чем–то тот казался взрослее, крепче стоящим на ногах. А сейчас вдруг почувствовал себя намного старше, опытней Коли, который горячился и впрямь, как вчерашний студент. Да разве можно на таком серьезе? Его же за дурачка могут принять. Деловые мужики его просто не поймут.

«А ведь он неудачник! — окончательно решил он тогда. — Неудачник, хоть сам этого и не сознает… Бытие определяет сознание. А он живет по–прежнему, как вчерашний студент. Коммуналка, дешевая мебель, тыкву с кашей едят… Диоген нашелся! Забрался в свою бочку и мыслит глобально, пока другие худо–бедно, но дело делают, да и материально на уровне живут. А этот остался каким–то вечным студентом. Решаем мировые проблемы, а денег даже на кофе и сигареты нет… И жена это терпит. А красивая баба — могла бы неплохо устроиться. Любит, видать. Это в Коле есть. Да и язык подвешен — закружил бабе голову. Вон как смотрит на него, с какой заботой…»

— Чертовски нашему поколению не повезло, — продолжал Везенин с горечью. — Нам досталось не лучшее время. А сколько было способных ребят, сколько замыслов, сколько стремлений! Где они? Где «тридцать витязей прекрасных», где наш «лицей»?.. Все в распыл пошло, без толку перевелось!.. Нищенская зарплата, зависимое положение, власть номенклатуры, которая шагу не дает ступить. Как говаривал Ницше, «недостаточно обладать талантом, нужно еще получить патент на обладание им». У нас ведь до того забюрократили науку, что бюрократ сделался всесильным в ней. Сколько будет дважды два, решает уже не факультет, а руководящий бюрократ.

Видя, что Везенин все больше заводится, Глаша с беспокойством поглядывала на него. Когда, сделав короткую паузу, он брал чашку, чтобы отхлебнуть чаю, рука его заметно вздрагивала. «Подожди, — сказала Глаша, вставая с дивана. — Мне нужно прикинуть размер». Она заставила его встать прямо, вытянуть руки в стороны, приложила связанный кусок к груди, потом к спине, прикидывая, сколько еще нужно добавить петель. Поневоле оставаясь во время этой примерки неподвижным, помолчать хотя бы минуту Везенин все равно не мог.

— Ты никогда не задумывался над характерной для нашего времени оппозицией: интеллигент — бюрократ? А тема интересная, даже интригующая, можно сказать. Формально нынешний бюрократ — это тоже интеллигент: ромбик на лацкане, а то и ученая степень, какие–то там труды. Но, в сущности, они антиподы, враги. Интеллигент «пашет», а купоны стрижет бюрократ. Интеллигент ищет, изобретает, а плоды поисков и открытий присваивает себе бюрократ. Одному — нищета и ранний инфаркт, другому — карьера, чины и звания. Мудрено ли, что первых остается все меньше, а вторых плодится все больше. Формально наукой управляет государство, а на деле узурпировавший его функции бюрократ. Все мы сегодня его крепостные, его интеллигентные рабы. И рабами останемся, ибо страшно разобщены. «Честные люди у нас по обыкновению в раздоре и одиночестве, и только между плутами видится что–то похожее на дружбу и соединение».

— Да что говорить, — продолжал он, стоя, как распятый, с вытянутыми в стороны руками, — талант всегда был и будет зависим от посредственности — ибо он стремится к деянию, к творчеству, а посредственность только к власти. Даже если талантливый человек появляется на политическом поприще, он избирает путь реформ, смелых преобразований, а это тернистый путь. Тогда как посредственность занята только одним — как любыми путями захватить и упрочить господствующее положение, как покрепче удержать в своих руках власть.

Глаша отпустила его. Он сел к столу, взял чашку, поднес ко рту, но, увидев, что чашка уже пуста, недоумевающее посмотрел на нее и отставил в сторону.

— Одного не могу понять: на что они сами–то надеются? Они хотят, чтобы, застыв в оковах, не двигалась больше мысль, но при этом работали машины, крутились исправно турбины и полнились зерном закрома. Но ведь в основе–то всякого движения — полет свободной человеческой мысли. Останови ее — и рано или поздно все остановится, повсюду воцарится застой и распад. Вот послушай, что я выписал недавно из одной умной книжки.

Он открыл ящик стола, уверенно выхватил из вороха бумаг нужные листки, и, волнуясь, но отчетливо, стараясь донести все оттенки смысла, прочитал:

«Мы — специалисты исследования, анализа и измерения, мы — хранители и постоянные проверщики всех алфавитов, таблиц и методов, мы — клеймовщики духовных мер и весов. Спору нет, мы — еще и многое другое, но первая и важнейшая наша функция, та, из–за которой народ нуждается в нас и нас охраняет, — это держать в чистоте все источники знаний. В торговле, политике и мало ли где еще оказывается по-рой заслугой и гениальным решением выдать черное за белое, у нас — никогда… Приносить в жертву любым другим интересам, в том числе интересам родины, любовь к истине, интеллектуальную честность, верность законам и методам духа — это предательство… Ученый, который в роли оратора, автора, учителя сознательно говорит неправду, сознательно поддерживает ложь в фальсификацию, не только оскорбляет органические законы бытия, он, кроме того, вопреки злободневной видимости, приносит своему народу не пользу, а тяжкий вред, он отравляет ему воздух и землю, пишу и питье, ум и справедливость и помогает всем злым и враждебным силам, грозящим народу уничтожением».

— Ну что, сильно сказано?

Вранцов молча кивнул.

— Врезать бы это в каждую кафедру, с которой наш брат выступает, в каждый стол, за которым сидит!..

Везенин внезапно остановился, задумался, потирая лоб, потом пробормотал; «Извини, я сейчас», — присел к столу и начал что–то быстро записывать. Воспользовавшись этим, Глаша перевела разговор на другое — стала расспрашивать Вранцова о семье, о новой квартире, которую он с удовольствием описал. Подробно рассказал, какая планировка, отделка, упомянул паркет, чешскую сантехнику в ванной, просторную лоджию и балкон.

— Завидую вашей жене, — вздохнула она. — Такие удобства и сама себе хозяйка в квартире. А мы вот с соседями.

— Да, не лучший вариант, — посочувствовал он. — А соседи хоть ничего?

— Как вам сказать… — усмехнулась она.

— Соседи как соседи, — отрываясь от писания, вклинился Везенин. — Стопроцентные «совки». На меня смотрят как на убогого, — мол, чего ж ты полжизни учился, а Витька–сантехник вдвое больше тебя имеет, хоть восемь классов едва одолел. Простой незатейливый взгляд на вещи. Против этого трудно возразить, не подвергнув всестороннему анализу всю нашу политико–экономическую систему. Так что здесь я пас. Но иудство их мне не по нутру. С этим я никогда не соглашусь.

— Что ты имеешь в виду? — поднял брови Вранцов.

— Я это так называю. Ларошфуко точно заметил, что предательства совершаются чаще всего не по обдуманному намерению, а по слабости характера. Вот такого рода предательство, слабодушное это иудство, я и имею в виду. Возьми ты нашего обывателя. Все–то он видит, все понимает, всему знает цену. Но чуть нажмут на него, и черное назовет белым, глазом не моргнув. Перед подлецом шапку ломает, боится и уважает его, а над честным человеком смеется: мол, не умеет жить. И ведь сознает, понимает, что есть истина, что добро, а служить готов злу. Вот и спроси его: «Зачем ты так?» Ведь нет же невыносимых условий, чтоб сволочью поневоле становиться, ведь не 37‑й же год?.. Не можешь в открытую со злом бороться, так перестань хотя бы поддерживать, перестань его уважать!.. Не тут–то было — слаб человек! А в результате эпидемия, да нет, пандемия всеобщего шкурничества и паскудства. «Бывали хуже времена, но не было подлей». Приходится вводить настоящий карантин. Детям уже не позволяем к соседям заходить. Мы им одно, а там внушают другое. Это как чума — лекарства нет, остается лишь надеяться на иммунитет да карантин. Конформизм — болезнь заразная и к тому же передающаяся по наследству…

— Жесткий у тебя подход, — покачал головой Вранцов.

— Приходится, — холодно сказал Везенин. — Ведь сказано было:

«Глупа тварь, гневящая Творца своего из угождения другим тварям Его».

Больным, конечно, сочувствовать надо, но детей слишком близко подпускать к ним нельзя.