Иногда ночью мне снится лодка - Александр Покровский

«Бах-таки-тах! Тах-таки-тах!»

Это стучит сердце, или колотит в висках – у самого уха капель: это капли возвращаются в воду.

Солнце словно позолотило края радужной оболочки. Кажется, что глаза ничего кроме солнечных зайчиков не видят. Таращишь их в воду, стараясь что-нибудь рассмотреть, а видно только блестящее брюхо – так выглядит поверхность водораздела, если погрузить голову в воду и посмотреть вверх. И ты стараешься не смотреть вниз, оттого что не хочется смотреть в равнодушную застывшую мглу.

Времени вдруг стало много. Так много, что целая жизнь, пожалуй, могла бы улечься между двумя гребками.

Мир придвинулся вплотную.

Тысячи молекул его, сталкиваясь, тычутся тебе в плечи, ключицы, грудь.

Так тычется в краюху хлеба стайка назойливой рыбьей мелюзги.

Они будто говорят: «Вот и мы, а раньше ты нас не замечал, у тебя не хватало минутки, а теперь смотри на нас, осязай, пробуй на вкус!»

Ты среди этих частиц свой, ты растворяешься в воде, как растворяются друг в друге влюбленные, и ты не сопротивляешься этому, наоборот, ты хочешь крикнуть всему миру: «Я с вами! Я ваш! Я тоже такой же!»

Ты совсем не замечаешь как что-то (может быть, тень будущей усталости) давно уже поселилось у тебя в груди и вместо тела, которого ты уже не чувствуешь, ты ощущаешь тепло.

Оно исходит непонятно откуда.

И тебе слышится далекий звон – можно поклясться, что ты его слышишь – словно кто-то зовет тебя или манит, и ты откликаешься на этот зов, ты не в силах сопротивляться, и устремляешься навстречу блеску, который давно уже стоит перед твоими глазами, которые все равно ничего из-за соли не видят.

В некий момент в плече появляется пустота, и сначала ты не веришь, что в твоем плече ничего нет, что рука проворачивается безо всяких усилий, и кажется, что эти усилия никому не нужны, они мешают чему-то, необычайно притягательному, тому, что ты узнал совсем недавно; тому, что тебе только что открылось, но ты никак не можешь вспомнить.

Ах, да, ты же думал о растворении; о том, что человек в воде может раствориться, как щепотка соли; о том, что это так похоже на любовь.

Но в этот же миг ты словно пробуждаешься от сна, вернее, от дремоты, оцепенения ума, и тебе сейчас же становится страшно, потому что неизвестно сколько времени ты в воде – час, два, сутки, двое.

И ты действительно ничего не видишь, очертания предметов оплывают; хотя, нет, вот перед взором появляется полоса – да-да, ты не ошибся, – она возникает и пропадает, всплывает и снова погружается в воду.

Берег!

Каким-то звериным чутьем ты понимаешь, что это берег, и тебе надо туда, и ты собираешь все силы и делаешь рывок, выпрыгиваешь из воды…

Нет, это тебе только кажется, и никуда ты не делся, прыжка не получается, а твои руки и ноги теперь могут только двигаться с той же скоростью, но те частички, которые только что с лаской тыкались тебе в плечи и грудь, теперь почувствовали, что ты уходишь от них, покидаешь, и они точно взбесившись лезут в нос, в уши, в рот, попадают в глотку, будто не хотят тебя терять.

А в плече все сильнее разрастается пустота.

Она пугает тебя, и ты гонишь от себя мысли о ней, ты скороговоркой говоришь: «Все! Все! Тихо! Я доплыву! Все будет хорошо! Посмотри на свои руки! У тебя очень сильные руки – раз-два! раз-два! – вдох-выдох! – посмотри, сколько пузырей, и их будет больше. Не смотри вниз, закрой глаза, думай о чем хочешь, все равно о чем, давай, только быстро, быстрей, о чем-нибудь хорошем: о цветах! о земле! о листве! о сосне! Да, о сосне, вспомни какие у нее иголки. Раз-два, вдох-выдох!»

И время тянется бесконечно долго, и ты перебираешь все известные тебе растения, вызываешь их из памяти, и все слова, любые слова…

Кажется, нет таких слов, которые ты не вспомнил бы, и еще всех животных, всех собак – дворовых, да, конечно, собак, их клички, и какая у них шерсть, и ты запускаешь руку в их шерсть, и рука в ней тонет, и вдруг она натыкается там на что-то, там, под тобой, совсем близко от твоего живота, и ты пугаешься – отпрянул, а это «что-то» течет между пальцами.

Как в воде может что-то течь?

И тут же ты осознаешь: да это же песок, он, точно песок.

Это берег, берег!

Ты доплыл, добрался, и ты хочешь встать, вот сейчас, сейчас же…

Но сейчас же усталость овладевает твоими руками, ногами, головой и спиной.

И вот усталость навалилась на тебя, и ты в ней вязнешь, ты хочешь встать, а тебя не отпускает, несет в волнах, переворачивает.

Ты ползешь на четвереньках очень-очень долго и падаешь головой куда-то, и ударяешься обо «что-то», и это «что-то» не вода, а песок, и тело твое еще чувствует удары и встряску, слышит шелест волн.

И ты опускаешься в вату, в сено, во что-то мягкое, глаз не открыть, веки не поднимаются – и ты засыпаешь, засыпаешь, засыпаешь…

Ты доплыл…

* * *

Это словно гимн телу, которое само по себе пусто и чисто, если только в дело не замешана любовь – пусть даже маленькая, нежная, дрожащая ее толика, которая своим легким прикосновением меняет душу.

Она как захваченный врасплох весной цветок, вдруг стремительно вырастает и становится огромной и поглощает тело.

И уже не разобраться – все смешалось – душа становиться телом, тело – душой, и она наделяет тело очарованием влюбленного взора, всем его светом, блеском трепетом.

И люди попадаются на эту перемену: они не в силах в ней разобраться. Вот ошалевшие, они не могут оторваться от чужого тела, ставшего дорогой плотью; ненасытные, они просят пропитания у него.

А их любовь – маленькая и нежная, по недосмотру так и оставшаяся маленькой, говорит им: «Все не то, все не так!» – и не дает людям покоя, заставляя их снова и снова влюбляться.

И они снова, как и впервые, подходят к телу с опаской, с ожиданием нечистоты, тревожного запаха, особого вкуса.

И вот влюбленные касаются уютных телесных ложбин, где ютятся неразумные дети любви.

В них столько открытости, незащищенности. И пробуждаясь как слепые котята, они, оживая ото сна, толчками набухают, доверчиво раскрывая свои ободки и лепестки, словно приглашают восхититься собой, словно приговаривают: «Мы проснулись, скорей смотри, какие мы чудные!»

Тогда люди берут их, трогают, приникают к ним, своими устами отыскивают в них вкус, слушают их странный тревожный запах.

И вот происходит чудо – нет никакой нечистоты, никакой грязи нет, а есть только любимая плоть – такая нежная и уязвимая.

Рядом с нею, пробуя ее на вкус, все тоже давно превратились в детей с обиженными губами.

Они могут смеяться попусту или горевать сотню раз на дню.

Их иногда посещают юные страхи, и от содеянного они ощущают себя беззащитными, словно им продувает лопатки и сосет под ложечкой, как если бы где-то в толпе на мгновение они потеряли свою мать.

Любовь меняет все.

Вот та, что раньше представлялась вероломной обманщицей, плотоядным цветком, в котором все живое обречено смяться, втянуться в ее бездну…

Вот она, та сокровенность, полная бессилия, о которой чей-то вкрадчивый голос только что нашептывал сладкие пакости, как и другой голос, дружеский и тревожный, волнуясь, перебивал и торопился прибавить: «Не верь, она завлекает, это она овладевает тобой, а не ты ей, она утянет, и ты погибнешь, она поглотит тебя и твой мир как вареное яйцо!»

Но она как жалкая угасающая устрица, что устала бороться и не напрягает более свою плоть, не стягивает мягкие створки, а может только лишь едва пошевелиться и, вздрогнув, растечься в стороны, обнажив все свои складки, что сейчас же нарисуют линии, полные жалости, готовые принять осмеяние и позор.

И кажется, они заводят с нами молящий разговор.

Сначала они говорят:

«Не надо, ну пожалуйста, не надо!»

А потом:

«Ну, вот и все…»

* * *

А тот росток-недотепа, слывущий за большого бродягу, просто растение, что оживает весной, набухает, как плод внутри материнского чрева и доверчиво тянется, ждет участия или сочувствия и распускается только тогда, когда достаточно уже уверил себя, что его единственный смеженный глаз никого больше не напугает.

Допросившись ласки, он задрожит, забьется и заставит вспомнить жаркие воды Нила или сверкающий отек опала, который природа так долго держала во рту, или звездное небо над головой, до которого, впрочем, ему никак не дотянуться.

Это любовь.

Можно, конечно, думать о ней на дне железного отсека.

Можно видеть ее во сне.

Можно видеть объект своей любви.

Его тело.

К нему можно протянуть руки и потрогать, приласкать, и он может быть то мужчиной, то женщиной, и это не удивляет, потому что в этот момент, оказывается, не спит твой ум, который знает, что все это сон, а во сне всё может быть, всё возможно, хотя в первый момент тело вздрогнет, и человек скажет себе: «Где я?» – «Спи, спи, – ответит ум, – никто не увидит. Ведь здесь нет слов – нет свидетелей. Свидетелей-слов и слов-свидетелей. Это сон».

И человек рассмеется, потому что это сон, а во сне можно смеяться, улыбаться, ничего не боясь и ласкать кого тебе вздумается, и ум скажет на ухо, что у любви нет пола – и ты кивнешь ему.